— «Позвоночный», — вздохнула я. — Старый институтский приятель попросил. Но вы ведь видели его лицо, там реальная проблема, не придерешься. И нижняя стенка глазницы деформирована, Матвей решил, что можно применить для операции новую методику. Я, между прочим, даже не сразу сообразила, а он…

— Так, ладно, я все понял. Возможно, я просто перегрелся, вот мне и мерещится. Давайте лучше о Калмыковой.

— Давайте. Я, собственно, вас и позвала с собой, чтобы легче было разговаривать. Мне кажется, что с вами ей будет легче.

Иващенко искоса посмотрел на меня:

— Но ведь она так ко мне и не пришла, хотя вы дали ей отгулы с этим условием.

— Возможно, она собиралась прийти сегодня.

— Аделина Эдуардовна, давайте честно — вы ведь в это тоже не верите. Инна Калмыкова — очень темная личность, если брать то, что мы обычно знаем о сотрудниках.

— Более того, — подхватила я, — сегодня я получила довольно противоречивую информацию с ее прошлого места работы. Представляете, оказывается, бригада, в которой работала Инна Калмыкова, за три прошедших года сократилась ровно до одной Инны.

— Это как?

— А вот так. Все, кто работал с ней, мертвы — включая обнаруженную сегодня в нашей клинике операционную сестру Ларичеву. Жива только Инна Калмыкова. Есть какие-то соображения?

Психолог молчал, глядя в лобовое стекло на дорогу. Я начала нервничать и от этого молчания, и оттого, что не могу никак обогнать плетущуюся впереди меня груженую «газель» — узкий извилистый участок трассы не давал такой возможности. Наконец дорога стала более-менее прямой и хорошо просматривалась, потому я быстро пошла на обгон и, вернувшись в свой ряд перед злосчастной «газелькой», немного успокоилась.

— Почему вы молчите, Иван Владимирович?

— У меня в голове что-то крутится… какой-то не то слух, не то сплетня… — пробормотал Иващенко, снова сняв очки и сжав двумя пальцами переносицу. — Я примерно год назад слышал от кого-то из знакомых нечто подобное… но не могу вспомнить.

— Нечто подобное? — переспросила я. — В каком смысле?

— Ну что-то вроде того, что в одной из московских клиник разом уволилась целая операционная бригада — не в один день, конечно, а с небольшими интервалами, а потом их начали находить мертвыми. И всегда смерть выглядела вполне естественно… И я не могу вспомнить, кто мне об этом рассказал.

У меня в голове тоже что-то закрутилось, как у Иващенко, но не потому, что я где-то слышала что-то подобное, а потому, что это вполне укладывалось в ту версию, что родилась у меня еще в клинике. Инна Калмыкова уходит из престижного места, сперва работает в небольшом городке на Волге, потом приезжает сюда, в родной город, а спустя два года в этом же городе погибает женщина, работавшая вместе с ней в Москве. Как-то многовато совпадений…

Разговор с Калмыковой тоже не приблизил меня к разгадке. Я чувствовала, что она что-то скрывает, хоть и напугана до предела, однако никаких рычагов, чтобы надавить и заставить признаться, у меня не было.

На парковке у дома Инны, когда мы ни с чем вышли из ее квартиры, Иващенко предложил рассказать все следователю, но этот вариант значился в моем списке последним. Если Калмыкова ни в чем не виновата, визиты в Следственный комитет ей ни к чему, похоже, у нее и так проблем достаточно.

— Я все-таки постараюсь ее разговорить, — задумчиво протянул Иван, правильно поняв смысл моего молчания. — Ее психологическое состояние внушает мне опасения, вы правильно сделали, что дали ей отгулы. Ей бы вообще пока в операционную не надо, тут я согласен с Матвеем Ивановичем.

— Но ведь она к вам не придет, разве вы не поняли?

— А не надо. Я сейчас вернусь и попробую заново, без вас. Не обижайтесь, Аделина Эдуардовна, но…

— Да я все понимаю, — отмахнулась я, открывая машину. — Хорошо, возвращайтесь, а я назад, в клинику.

— Я вечером вам позвоню.

— Лучше приезжайте, по телефону не хотелось бы.

Иващенко коротко кивнул и пошел назад к подъезду, а я села за руль.

В клинике все шло своим чередом, и это меня очень порадовало — паника всегда деструктивна. Операции шли по графику, персонал вел себя так, словно ничего не произошло.

По дороге в административный корпус мне попался Семен Кайзельгауз, и я вспомнила, что сегодня у него была вторая операция.

— Семен Борисович, — окликнула я, и он обернулся. — Ну как сегодня прошло?

— Вроде все в порядке. Только, знаете… мне кажется, что в клинике мало уделяют внимания послеоперационной реабилитации.

— В каком смысле? — удивилась я.

— Понимаете, Аделина Эдуардовна, вот, например, моя область. Я провожу операцию, меняю размер и форму груди — а что потом? Ну как потом клиентка приспосабливается к своему внешнему виду? Ведь он изменился, а значит, и она изменилась, правда?

— Семен Борисович, этот вопрос полностью в компетенции психолога. А вы вообще или конкретно о какой-то клиентке?

— Конкретно о сегодняшней. Понимаете, там очень запущенный психологический кризис. Она не принимает себя с подросткового возраста, заедает это, и в результате выглядит совершенно не так, как могла бы. И я уверен, что даже сегодняшняя коррекция не заставит ее пересмотреть свое поведение, — как-то удрученно произнес Кайзельгауз.

— Так поговорите об этом с ней.

— А я поговорил. И она вроде как согласна, но без поддержки, я уверен, сама ничего не предпримет. Человек привык жить так — и ему сложно будет изменить привычное течение жизни.

Я посмотрела на возвышавшегося надо мной Кайзельгауза с интересом:

— А вы, Семен Борисович, открылись мне с иной стороны.

— Можно честно? — вдруг спросил он, и я кивнула:

— Конечно.

— Я просто не хочу быть таким, как мой отец. Понимаю, звучит не очень красиво — о родителях надо говорить только хорошо. Но я не об отце, я о профессоре. Так вот, я понял, что не хочу быть таким, как он. Не хочу узнавать больного только по шву, не хочу видеть перед собой на столе только материал для операции.

— Вам понадобилось для этого уйти из отцовской клиники?

— Нет. Мне для этого понадобилось… — и тут он вдруг замолчал, покраснел и заторопился: — В общем, это неважно. Спасибо, что выслушали, Аделина Эдуардовна, мне пора… еще протокол писать, да и к клиенткам надо зайти перед уходом.

— Да, конечно, — я стояла в переходе до тех пор, пока широкоплечая высокая фигура Кайзельгауза не скрылась за поворотом.

Определенно, я не ошиблась, взяв его на испытательный срок, и, скорее всего, он его пройдет, тут сомнений быть не может. Хирург, не