– Ага… – пробормотал тот, переминаясь разутыми ногами на холодном асфальте. Ботинки его заставил снять Чиж, чтобы Вагон мог подкрасться бесшумно, пока фраер отвлечен разговором. Каким бы крутым бойцом тот ни был, но против лома приема до сих пор не придумали. Особенно если этот лом летит в затылок. Но даже так этот хрен успел что-то в последний момент почувствовать и обернуться! Признаться, со страху в первое мгновение даже рука с дубинкой дрогнула, но на помощь пришел Чиж. Он короткой серией мощных ударов, которые даже со стороны было страшно видеть, отправил стилягу в костюмчике отдыхать.

– Чисто сработал, – Чижевский хлопнул подельника по плечу, отчего тот слегка пошатнулся, – камеру успел ослепить?

– А то! Сразу забрызгал, как только ты отмашку дал.

Для этого Чиж сказал взять ему из багажника флакон WD-40. Когда Секирин только появился в поле зрения, Вагон метнулся к камере наблюдения, направленной на его белую спортивную «Ауди», и щедро забрызгал пластиковый колпак «вэдэшкой». В ближайшие десять-пятнадцать минут, пока смазка не стечет с защитного стекла, объектив камеры не покажет ничего, кроме мутной серой пелены, за которой можно будет различить только редкие крупные силуэты автомобилей и огни габаритных огней.

– Черт, ты меня просто поражаешь, Вагон! Растешь прямо на глазах. Я за тебя словечко перед пацанами замолвлю, будь уверен.

– Спасибо…

– Спасибо много, должен будешь. Ладно, хорош базлать, грузи этого штрибана в салон. Сейчас поедем веселиться.

* * *

Сознание возвращалось ко мне медленно и мучительно. Голова кружилась, а во рту стоял неприятный привкус крови вперемешку с горечью. Попытка разлепить тяжелые веки привела лишь к острому приступу головной боли, которая отдавала резким покалыванием в правый глаз и висок. Еще и за ухом ощутимо пульсировало и болело, а сам орган слуха гудел, как перенапряженный трансформатор, с трудом улавливая звуки. Похоже, именно туда пришелся молодецкий удар кулаком от разговорчивого здоровяка.

Пытаясь поднять руку и пощупать ушибленное, если не сказать напрочь отбитое место, вдруг осознал, что руки мои скованы за спиной. Рефлекторно дёрнувшись, я осознал, что все это время провел сидя, повиснув всем корпусом на бедных запястьях, которые уже начало нестерпимо саднить.

С трудом приоткрыв глаза, я не сумел сдержать болезненного стона. В помещении, где я очутился, не было светло, напротив, тут царил подвальный мрак, разгоняемый тусклым светом то ли тусклой лампочки, то ли небольшого светильника. Но даже такой слабый свет стеганул по глазам кнутом.

Подергав руки в разные стороны в безнадежной попытке высвободиться, я понял, что на запястья мои надели наручники, цепь которых пропустили вокруг чего-то настолько тяжелого, что оно даже не вздрогнуло от моих потуг.

Окинув взглядом обстановку явно заброшенного помещения – глухие бетонные стены, низкий необработанный потолок со следами потёков и плесени, битое стекло вперемешку с окурками на полу, – я понял, что оказался в какой-то глухой заброшке, где меня, случись что-то непоправимое, вряд ли даже кто найдет…

– Эй, народ! Фраер очухался!

Голос резанул отзвуками подвального эха по больным ушам, вызвав новый приступ мигрени, от которой на пару секунд даже помутилось зрение. Где-то поблизости, словно доносящаяся из-за толстой стены, послышалась гулкая дробь чужих шагов. Я не понимал, топают они где-то вдалеке или совсем рядом, потому что отбитое ухо совсем плохо слышало. Единственное, что мне удалось понять точно, так это то, что шел явно не один человек. И точно, буквально через несколько секунд в границах тусклого света показались три фигуры: две большие и одна поменьше. Мне было трудно в окружающей полутьме сфокусировать плывущий взгляд, но я все равно узнал большинство присутствующих здесь.

А собрался тут интересный квартет из неизвестного мне невзрачного мужика, что приходил ко мне в квартиру с наглым заявлением о якобы возникшем долге, его подельника, что заговаривал мне зубы на паркинге. Еще тут же стоял гороподобный Борис Дерзюк, злорадно сверкающий глазами из-под опущенных бровей, и последний, неизвестный мне, какой-то солидный мужчина в дорогом удлиненном френче. При таком освещении было трудно понять, но мне почему-то он показался кашемировым. Френч, конечно же, не его обладатель.

И прикидывая приблизительную стоимость прикида этого дядечки, мне почему-то стало казаться, что остальной пролетарской троицей заправлял именно он. И похоже, что я здесь именно потому, что он захотел меня тут увидеть.

– Что ж, ну вот и свиделись. – Голос у солидного мужчины был глубокий и приятный, такому бы, наверное, обрадовались на любом радио. – Знаешь, кто я?

– Понятия не имею… – Шамкать пересохшими губами, покрытыми кровяной коркой, было непросто, но молчать было страшно. Где-то внутри еще теплилась робкая и абсолютно иррациональная надежда на благополучный исход этой всей истории.

– Так давай познакомимся! – Мужчина подошел и чуть нагнулся, так что наши лица оказались на одном уровне. – Я, дружочек ты мой ублюдочный, Штырь! Тот, кого ты опустил за компанию с этим долбоящером! – он ткнул пальцем себе за спину, явно имея в виду Бориса. – Опозорил на всю Москву, гондон! И знаешь, что с тобой за это будет?!

Когда из уст Штыря зазвучали истеричные нотки, его голос резко растерял всю глубину и обаяние, став похожим на собачий лай. Параллельно в моей голове, как из тумана, выплыли слова Саныча: «…свела меня тогда судьба с неким человеком, приближенным к одному из главарей крупной группировки, некому Игнату Штырёву, прозванному в более узких кругах Штырём… ты помял четырех ребят Штырёва…»

Так вот ты какой, авторитет московский… надо же, встретил бы на улице, ни за что б не подумал. С виду вполне приличный человек, разве только глаза у него какие-то волчьи…

Честно, после этих слов и излившейся вместе с ними на меня эмоциональной грязи я перетрусил не на шутку. Было невероятно страшно осознавать, что со мной эти люди сейчас могут сделать в этом заброшенном подвале абсолютно все, что придет в их воспалённые разумы. Страшно стало осознавать, что я уже никогда не увижу белого света и не вдохну полной грудью прохладного осеннего воздуха, не полюбуюсь закатом на Москве-реке. От невыносимой тоски защемило в груди, и перед глазами помимо моей воли возник образ улыбающейся мамы. Мама… как же давно ты ушла… прости, что редко вспоминал о тебе.

Больше всего мне хотелось опустить голову вниз и отвести взгляд, изобразив запуганного и затравленного пленника, кем я, собственно, и являлся. Может, даже немного помолить о пощаде, поунижаться, посулить любые деньги за свое освобождение, предложить… да что угодно предложить, лишь бы не быть замученным в этих глухих застенках!

Но я прекрасно понимал, что это нисколько мне не поможет, а только лишь раззадорит подонков, ведь для них нет ничего слаще чужих страданий и страха. Прямо как и для меня.

Слабый огонёк надежды потух, не успев даже как следует разгореться, залитый эманациями изуверского наслаждения, которое сейчас источал Штырь, сверля меня многообещающим взглядом. И чем дольше я ощущал его эмоции, тем больше пугался. Боже, да он ведь просто конченый садист и больной придурок! Куда я попал…