А потом вдруг сообразила, что оставила лом на кухне. Это было ужасно глупо с моей стороны. Конечно, не очень удобно бродить по лесу с тяжелой железякой наперевес, но лом придавал мне уверенности.

И все же возвращаться я не стала.

В лесу действительно не было этой удушающей жары. Солнце не пробивало насквозь густые кроны разросшихся деревьев, которые давали приятную свежесть. По крайней мере, здесь можно было не бояться солнечного удара. Хоть чего-то не бояться.

Вот только тишина стояла необычная для леса, давила, как подушкой. Конечно, шелестели листья, шуршала под ногами трава, хрустели сухие веточки, на которые я наступала. Но совершенно не было слышно птиц. Казалось бы, летом они всегда верещат как ненормальные. Но только не в этом лесу. Словно кто колонки выключил.

Я шла и постоянно оглядывалась. Как только забор скрылся из виду, я тут же привязала к ближайшей, нависающей над тропинкой ветке ленточку и сделала ровный бантик. Дальше идти совсем не хотелось, но я поставила перед собой задачу пройти не оглядываясь двадцать шагов и не вязать банты на каждом кусте.

Мне казалось, что я узнаю места, которые мы проходили с мамой. Один раз я даже достала телефон, чтобы свериться с фотографией, но сразу наткнулась на изображения, где мама прикидывалась призраком. В груди словно завязался тугой узел, я хотела заплакать, но не смогла. Быстро убрала телефон и, сжав до боли зубы, привязала ленточку к какому-то кусту, безжалостно смяв при этом листья.

Потом решительно подобралась к сухому старому дереву, густо обвитому вьюном, и принялась отламывать от него ветки. Трухлявые сразу отбрасывала в сторону, а когда попалась особенно крепкая, не поддавшаяся с первого раза, всем телом повисла на ней и стала раскачиваться, пока ветка с громким треском не отломилась и не упала вместе со мной в траву. Обломав с ветки ненужные мелкие сучки и несколько раз ударив ею по земле, чтобы проверить на прочность, я вернулась на тропинку, уже вооруженная деревянной шпагой.

Приходилось обходить валежник, поросший вьюном и мхом, весь мохнатый и чем-то напоминающий свернувшегося огромного зверя. Всякий раз казалось, что за этой кучей сухих веток или под ней кто-то прячется и только и ждет, чтобы из своего убежища напасть на меня, цапнуть корявыми когтями по голой ноге, раздирая ее в кровь…

Иногда, бросая искоса взгляд в сторону, я с пугающей отчетливостью видела притаившуюся у дерева или куста человеческую фигуру, которая при пристальном рассмотрении оказывалась скоплением веток и теней, ничего общего с человеком не имеющим. Но всякий раз меня бросало в пот, а в голове мутилось от страха.

В конце концов я так запугала себя, что, прежде чем обойти валежник, тыкала в него палкой и слегка шевелила густые кусты, чтобы точно убедиться, что там никого нет.

Моя паранойя распространилась даже на поганки. Мне вдруг показалось, что я уже несколько раз проходила мимо одного и того же гриба, только рос он в разных местах и всегда ухитрялся опередить меня. Та же скособоченная шляпка с прилипшим пожелтевшим листиком, та же позиция: у самого края тропинки, будто он напружинился и приготовился к прыжку. Так и представлялось, что поганка только и поджидает неосторожного путника, чтобы неожиданно запрыгнуть к нему на ногу и присосаться, как пиявка.

В итоге, заприметив в очередной раз блуждающий гриб, я без всякой жалости растоптала его, вернее, эту поганку, которая стала мне слишком уж знакомой. И еще палкой поковыряла грибницу, словно там могли быть грибные ноги.

Внушение ли сработало или действительно я ничего не придумала, но больше одинаковых грибов мне не попадалось.

И вообще странно, что во время прогулки с мамой мы ни одного гриба, даже плохого, не встретили, а теперь я их замечала то тут, то там.

Несмотря на то что густые кроны деревьев, переплетенные между собой, погружали лес в тень, солнце припекало довольно ощутимо. Я порадовалась, что перед походом старательно намазалась кремом от загара, не задумываясь, по инерции, а все благодаря постоянному маминому вдалбливанию, которое, когда она была рядом, пропускала мимо ушей, отлично зная, что мама все равно позаботится обо мне.

Начало парить, как в бане. Я словно шла по громадной оранжерее, а не по обычному среднестатистическому лесу. Кожа покрылась липким потом, и здесь вполне можно было схлопотать тепловой удар. Это было бы очень опасно. В такой глуши меня нашли бы разве что лет через пять. Точнее, не меня, а то, что от меня осталось.

Внезапно впереди среди листьев мелькнула красная точка. Я опрометью, не обращая внимания на колдобины, рванула на цвет. Это действительно была ленточка, мамина ленточка. Дрожа от волнения, я огляделась и увидела неподалеку еще одну метку. А потом еще одну. А потом…

Я стояла перед кустом, полностью покрытым красными ленточными бантиками, будто усыпанным цветами. Каждая веточка была украшена меткой, где по две, а где по четыре штуки. Когда я поняла, что на украшение куста ушел полностью весь моток ленты, я села прямо на траву и заревела.

И тут вдруг меня пронзила насквозь мысль настолько яркая, словно кто-то крикнул ее мне прямо в ухо. Слезы немедленно высохли, и я вскочила на ноги, дрожа от нахлынувшей надежды. Я будто почувствовала мамин поцелуй, когда она ласково чмокала меня в затылок.

Мама всегда привязывала ленточки, чтобы найти дорогу обратно. Она учила меня, что если ленточка закончилась, то нет смысла идти дальше, пора возвращаться.

«Когда ты завязываешь бантик на ветке, ты невольно оглядываешься вокруг, примечаешь, где предыдущий бантик. Ты запоминаешь окрестности. Так меньше шансов заблудиться. Так больше шансов вернуться назад».

Что бы ни завладело маминым телом, оно не смогло окончательно завладеть ее разумом. Мама до последнего сопротивлялась. Даже ночью, когда нечисть вела ее в лес, мама нашла в себе силы ставить по дороге метки. Для себя или для меня – неважно.

Этот украшенный, как новогодняя елка, куст означал лишь одно: мама боролась, и нечисть не смогла победить. Пусть это была крошечная победа, пусть маму обманули, водя вокруг куста. Но если даже в таком незначительном, казалось бы, деле битва была мамой выиграна, если она смогла остаться собой, то не даст она себя погубить!

Людей уводили за собой в лесное болото, они безропотно шли и бесследно исчезали, иногда лишь оставляя на берегу свои вещи.

Мама моя слишком ответственная, чтобы дать просто так себя куда-то увести, кому-то поддаться, если это причинит горе семье. Папа не слушал мои жалобы, потому что всецело доверял и полагался на маму. Она любит нас – и ни одна нечисть не сможет побороть мамину любовь. И страх за меня у мамы всегда сильнее страха за свою жизнь.