Финкельштейн подошел к столу, пролистнул дело, нашел нужную бумажку и стал читать:

— А вот, что рассказал на допросе Иваньшин Александр Маковеевич, которого вы называли иеромонахом Афанасием: «Иванову-Васильеву Н. В. все участники группировки приняли за действительную царскую дочь — княжну Анастасию Николаевну Романову. Я лично помогал ей деньгами на пропитание и купил фиктивный паспорт, так как она проживала в Москве без документов, когда легко попасть в милицию и поплатиться за свою принадлежность к числу членов царской семьи. Синайский Иван Дмитриевич помогал ей деньгами, Куликова Ирина Никитична, Кузнецова Александра Даниловна, Макеичева Елизавета Васильевна и другие предоставляли ей квартиру, где она проживала по нескольку дней кряду, без прописки». Это верно?

— Если он так говорит, то значит верно.

— Нет, не «он так говорит», а что вы на это скажете?

— А что будет всем этим людям?

— Мы опять возвращаемся к тому, кто здесь задает вопросы, да, Надежда Владимировна? Да что ж вы за человек такой, которому все по десять раз повторять надо?! Не волнуйтесь, с ними ничего противозаконного не произойдет, все будет исключительно по закону.

Она сделала неопределенное движение головой, мол, знаем мы ваши законы.

— И не надо демонстрировать нам свое дворянское высокомерие и пренебрежение — сурово заявил Финкельштейн. — По закону все будет, нравится вам это или не нравится. То есть, вы подтверждаете показания Иваньшина?

— Кого, простите?

— Иеромонаха вашего.

— Ах, да. Подтверждаю.

— Вот и хорошо. Итак, Никита Васильевич, — обратился он к Кузину. — По-моему, здесь все ясно, как вы считаете?

Кузину как раз ничего не было ясно, но Финкель — умный, явно что-то задумал, поэтому он согласно кивнул.

— Да, Михаил Исаевич, все совершенно ясно! Надежда Владимировна, подпишите протокол, пожалуйста.

Она взяла ручку, подумала и стала что-то быстро-быстро писать, часто макая перо в чернильницу-непроливайку на столе у дознавателя. Кузин и Финкельштейн удивленно переглянулись — чего там столько писать-то? Но решили не мешать. Черкала она там пару минут, потом протянула бумагу Кузину.

— Я подписала.

Внизу страницы, там, где было оставлено место для подписи, она действительно расписалась. А на полях, мелким, но разборчивым почерком красовалось:

Это очень преступно, наверное,

Что была влюблена в Гильденстерна я,

Обожала вино и танцы

И кокетничала с Розенкранцем.

Неудачное время я выбрала

Для рискованных этих игр своих.

Ох, не дай меня, Господи, в трату!

Отведи от виска наган!

Ночью впишет в дневник император,

Что измена кругом и обман.

Алым пламенем протуберанца

Реет стяг впереди Розенкранца,

И стучит пулемет равномерно,

Прикрывая отход Гильденстерна.

Я в болоте Офелией преданной,

Задыхаюсь, тону в трясине.

Два кольца, два конца заветные,

И я гвоздиком посередине.

Не хотела я, не хотела я,

Я не красная, я не белая.

За какие грехи безмерные

Ну, за что мне такая мука?

Не родить мне детей Гильденстерну,

Не растить с Розенкранцем внуков.

Мне дорога одна знакома:

В скорбный дом из скорбного дома.

С моих слов записано верно

Розенкранцем и Гильденстерном.

Последние строки доползли как раз до того места, где ей следовало написать стандартную фразу про верно написанное со слов. Кузин разозлился:

— Да зачем же вы протокол-то испортили?! Это же документ! Официальный!

Финкельштейн остановил коллегу:

— Не горячись, Кузин. Талантливые стихи написали, Надежда Владимировна. Вам бы ваш талант да на службу пролетарскому делу, глядишь, все бы и встало на свои места. А бумажечку эту мы тоже к делу пришьем. Станет она документом. Официальным.

— Скажи, ты понял, что она за птица? — горячился Кузя, торопливо черпая ложкой суп. В столовой было шумно, стоял постоянный грохот подносов, так что разговаривать приходилось, чуть ли не крича. А Кузя еще алюминиевой ложкой противно стукал о фаянсовое дно тарелки. Финкельштейн морщился.

— Вот зачем она испортила протокол? И так этой писанины столько, что не знаешь, куда от нее деваться, а теперь протокол надо переписывать, опять допоздна сидеть!

— Зачем переписывать? — удивленно спросил Финкель.

— Ну не со стихами же его в дело подшивать!

— Именно, что со стихами.

— Ты серьезно, что ли? — Никита перестал стучать ложкой.

— Абсолютно. Ты что, не видишь, что она сумасшедшая?

— Думаешь?

— Уверен! У тетеньки явно не все дома. То, что она царская дочка, она догадалась придумать, а вот какая — никак не может выбрать, то ли Мария, то ли Анастасия. Это нормально? А то, что она двум работникам госбезопасности спокойно сообщает, что не любит советскую власть и хочет бежать за границу — нормальный человек будет так делать? Отправь ее в институт Сербского на экспертизу — и все. И стишки эти приложи. Для примера. Если скажут: «Невменяема» — с тебя и взятки гладки. Если установят вменяемость, то отправишь ее года на три в лагерь, только полезно будет, может, дурь-то и вышибет. Стихи опять же в красный уголок попишет, опять польза.

Финкельштейн, конечно же, был прав, чего тут говорить. Самое разумное решение. И в сопроводиловке можно еще для уверенности осторожно так намекнуть, мол, скорее всего, девушка того-с, с приветом. И дело закрыто, и Кузя молодец. Все-таки умная у Финкельштейнов нация! Сообразительная.

— А эти немцы — они кто? — Кузя продолжил жадно хлебать суп.

— Какие немцы? — удивился Финкель.

— Ну, эти, которые в стихах.

— Розенкранц и Гильденстерн, что ли? Они не немцы, они — датчане.

— Да какая разница? Один черт немцы.

— Тоже верно, — усмехнулся Финкель. — Это из трагедии Шекспира, брат дознаватель. «Гамлет» называется. Эти два «немца» были друзьями одного принца.

— Опять принцы?

— Смотри-ка, — удивился Финкель. — А ведь действительно, стишки-то со смыслом, да не с простым. Эти два друга предали своего господина, принца датского Гамлета. А он их за это приказал тайно убить. Ты погляди, как все тут, оказывается, интересно! Молодец, Кузя, я сразу и не сообразил, что тут тайный подтекст, да какой! Принцы, предательство государя, вон оно как! Со смыслом, стишки-то, ох, да с каким не простым смыслом!

— Ну, ты тоже молодец, — польщено отвесил ответный комплимент Кузин. — Вон как ее раскрутил-то! И сказала все, что надо, и стишки накропала, которые к делу можно пришить.

— Во-о-от! А ты говоришь — протокол испортила. Так что с тебя бутылка! — хлопнул его по плечу Финкельштейн,