Меня прошиб пот, я поспешил заметить ее высочеству с понятным вам волнением:

– Ваше высочество! Дом моего отца не достоин чести принимать столь знатную принцессу.

– Почему же? – поинтересовалась ее высочество.

– Мы бедны.

– От этого прием только выиграет в сердечности и простоте, я в этом уверена! – заметила ее высочество. – Как бы ни был беден дом Таверне, у вас, верно, найдется чашка молока для Друга, который желает хоть на минуту забыть, что он, то есть я, – эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции.

– О сударыня! – только и мог проговорить я, склонившись до земли.

– Вот и все. Из почтительности я не осмелился продолжать спор.

– Я надеялся, что ее высочество забудет о своих намерениях или что ее фантазия развеется поутру вместе со свежим ветром в дороге. Однако этого не произошло. На почтовой станции в Понт-а-Муссоне ее высочество спросила меня, далеко ли до Таверне. Мне ничего не оставалось, как признаться, что мы всего в трех милях отсюда.

– До чего ты неловок! – вырвалось у барона.

– Что поделаешь!.. Можно было подумать, что ее высочество догадалась о моем смущении: «Ни о чем не беспокойтесь, – сказала она, – я недолго у вас пробуду. Однако так как вы угрожаете мне тем, что прием может быть мне неприятен, мы будем квиты, потому что я тоже заставила вас страдать, когда въезжала в Страсбург». Как можно было устоять перед такой любезностью? Научите, отец!

– О, это было совершенно невозможно! – воскликнула Андре. – Да потом, ее высочество, кажется, очень снисходительна и довольствуется моими цветами и чашкой молока, как она выражается.

– Да, однако ее не могут удовлетворить ни мои кресла, которые обломают ей бока, ни обшивка стен, которая приведет ее в уныние. К черту капризы! Повезло же Франции: ею будет править женщина, которой приходят в голову такие фантазии! Черт побери! Занимается заря будущего необыкновенного правления!

– Отец! Как вы можете говорить подобные вещи о принцессе, которая осыпает нас милостями, оказывает нам такую честь?

– Да она скорее обесчестит меня! – вскричал старик. – Кто сейчас помнит о Таверне? Никто. Славное имя покоится под развалинами Мезон-Ружа. Я лелеял надежду, что оно выйдет на свет в подходящий момент. Так нет же, напрасно я надеялся: явилось юное создание, пожелавшее из прихоти воскресить наше имя, поблекшее, запылившееся, жалкое, ничтожное. А следом за ней прибудут газетчики, которые так и вынюхивают, где бы посмеяться, как бы выудить скандальчик, которыми они только и живут! Уж они распишут в своих грязных листках, как принимали принцессу в лачуге у Таверне! Черт побери, у меня мелькнула мысль!

Последние слова барона заставили молодых людей вздрогнуть.

– Что вы надумали, отец? – спросил Филипп.

– Я неплохо знаю историю, – процедил сквозь зубы барон, – если граф де Медина поджег свой дворец ради удовольствия обнять королеву, то я готов спалить свою хибару, лишь бы не принимать ее высочество. Пусть приезжает!

Молодые люди услышали последние его слова и беспокойно переглянулись.

– Пусть приезжает! – повторил Таверне.

– Она будет здесь с минуты на минуту, – сообщил Филипп. – Я проехал напрямик через Пьеррфитскнй лес, чтобы выиграть время и опередить кортеж хотя бы па несколько минут. Теперь он, должно быть, совсем близко.

– В таком случае не будем терять время даром! – воскликнул барон.

С проворством двадцатилетнего юноши барон выскочил из гостиной, вбежал на кухню, выхватил из очага пылавшую головню и бросился к ригам с соломой, сухой люцерной и конскими бобами. Он поднес было огонь к вязанке, как вдруг словно из-под земли вырос Бальзамо и схватил его за руку.

– Что это вы надумали? – воскликнул он, вырывая из его рук головню. – Эрцгерцогиня Австрии – не коннетабль де Бурбон! Она не может до такой степени опорочить дом, что его лучше спалить, чем пустить ее на порог!

Старик замер, бледный, трясущийся, улыбка исчезла с его лица. Ему понадобилось собрать все свои силы: в ущерб чести, которую он понимал весьма своеобразно, ему предстояло перейти от едва терпимой бедности к полной нищете – Идите в дом, сударь, идите! – продолжал Бальзамо – У вас мало времени, а вы должны еще успеть снять этот шлафрок и одеться более подобающим образом. Барон де Таверне, с которым я познакомился во время осады Филипсбурга, был удостоен Большого креста Святого Людовика. Я не знаю костюма, которого бы не украсила подобная награда.

– Сударь, – возразил Таверне, – несмотря ни на что, ее высочество увидит то, чего я не хотел бы показать даже вам: она поймет, что я несчастен.

– Будьте спокойны, господин барон, я так ее займу, что она даже не заметит, новый у вас дом или старый, бедный или богатый. Помните о гостеприимстве, сударь: это долг дворянина. Чего ждать ее высочеству от врагов – а их у нее предостаточно, – если друзья будут сжигать свои замки, лишь бы не принимать ее у себя? Не будем предвосхищать событий, предсказывая ее неудовольствие: всему свое время.

Господин де Таверне повиновался со смирением, которое он уже однажды проявил. Он пошел к детям, обеспокоенным его отсутствием и повсюду его искавшим.

А Бальзаме бесшумно удалился, словно для того, чтобы завершить начатое.

В самом деле, как сказал Бальзамо, нельзя было терять ни минуты: оглушительный стук колес, топот копыт, громкие голоса донеслись с дороги, обычно столь безлюдной, которая вела от главной дороги к дому барона де Таверне.

Показались три кареты, одна из которых была украшена позолотой и мифологическими барельефами. Однако, несмотря на пышность отделки, она была так же покрыта пылью и забрызгана грязью, как две другие кареты. Кортеж остановился у ворот, которые распахнул Жильбер. Его широко раскрытые глаза и сильнейшее возбуждение свидетельствовали о необычайном волнении, которое он переживал при виде такого величия.

Двадцать всадников, все как один молодые и блестящие, выстроились перед главной каретой, и из нее вышла девушка. Ей можно было дать лет пятнадцать или шестнадцать, ее волосы были не напудрены, она носила высокую прическу. Ее сопровождал человек, одетый в черное, с широкой орденской лентой на груди.

Мария-Антуанетта – это была именно она – прибыла во Францию с репутацией красавицы, что нечасто выпадало на долю принцесс, которым надлежало разделить трон с королями Франции. Было трудно сказать что-либо определенное о ее глазах: нельзя сказать, что они были очень красивы, однако могли по ее желанию принимать любое выражение, сочетавшее подчас такие противоположные оттенки, как, например, нежность и презрение. Нос ее был правильной формы, верхняя губка была очаровательна, а вот нижняя – аристократическая черта семнадцати цезарей – слишком широкая и отвисшая; она не очень шла к ее милому лицу, если только оно не выражало гнева или возмущения. Цвет лица был восхитителен, нежный румянец просвечивал сквозь прозрачную кожу; ее грудь, шея, плечи были изумительной красоты, руки – античной формы. Поступь ее была твердой, благородной, стремительной, однако, забывшись, она передвигалась вяло, неуверенно и как бы крадучись. Ни одна женщина не могла столь же грациозно, как она, склониться в реверансе. Ни одна королева не умела, как она, приветствовать своих подданных. Кивнув разом нескольким лицам, она могла воздать должное каждому.