казармы, испещренное рядами окон[382]. В подвалах этих зданий были оборудованы герметичные камеры, в которых жертв убивали угарным газом. В то же время нацисты тщательно поддерживали видимость науки и медицинских исследований, регулярно прибегая к инсценировкам, направляющим воображение общественности в нужную сторону. Приговоренных к эвтаназии свозили в центры умерщвления автобусами с зашторенными окнами, часто в сопровождении сотрудников СС, переодетых в белые халаты. В комнатах, смежных с газовыми камерами, сооружали импровизированные бетонные столы с системой отвода жидкостей. На этих столах врачи могли препарировать тела после эвтаназии, чтобы сохранить мозги и другие ткани для будущих исследований, в том числе генетических. Жизни «недостойных жизни», очевидно, представляли исключительную ценность для развития науки.

Чтобы убедить людей в том, что их детей или родителей лечат должным образом в специальном учреждении, многих пациентов вначале доставляли во временные лагеря, а уж потом тайно перевозили в один из центров умерщвления. После эвтаназии тысячами фальсифицировали свидетельства о смерти, где приводили разнообразные причины ухода из жизни – иногда даже абсурдные. Мать Мари Рау, страдавшую от психотической депрессии, убили в 1939 году[383]. Ее семье сообщили, что она умерла от последствий «воспаления на губе». К 1941 году программа «Т-4» уничтожила около четверти миллиона мужчин, женщин и детей. Применение Стерилизационного закона между 1933 и 1943 годами вылилось примерно в 400 тысяч принудительных операций[384].

Выдающийся культуролог Ханна Арендт, задокументировавшая извращенные бесчинства нацизма, впоследствии напишет о «банальности» зла[385], [386], которое пронизывало немецкую культуру эпохи нацизма. Но, пожалуй, столь же всеобъемлющей была готовность доверять злу. Впитывание идеи, что «еврейство» и «цыганство» зашиты в хромосомах, передаются по наследству, а значит, подлежат генетической чистке, требовало неординарного кульбита доверия – но отказ от скептицизма был главным кредо той культуры. Действительно, целый штат «ученых» – генетиков, медицинских исследователей, психологов, антропологов и лингвистов – торжествующе извергал академические работы в поддержку научной логики евгенической программы. Например, Отмар фон Фершуэр, профессор берлинского Института антропологии, человеческой наследственности и евгеники, в своем путаном трактате «Расовая биология евреев» (Rassenbiologie der Juden)[387] доказывал, что неврозы и истерии – генетически обусловленные атрибуты евреев. Отметив, что уровень самоубийств среди евреев вырос в семь раз за период с 1849 по 1907 год, Фершуэр удивительным образом связал это не с систематическим преследованием евреев в Европе, а с их чрезмерной невротической реакцией на него: «Только лица с психопатическими и невротическими наклонностями могут реагировать таким образом на подобные изменения внешних обстоятельств». В 1935 году Мюнхенский университет – учреждение, щедро одаряемое Гитлером, – присвоил степень доктора философии молодому исследователю-медику за его диссертацию о «расовой морфологии» человеческой челюсти – попытку доказать, что анатомия челюсти зависит от расы и закреплена в генах[388]. Этот новоиспеченный «эксперт по человеческой генетике», Йозеф Менгеле, вскоре дозреет до самого извращенного из нацистских исследователей; эксперименты над заключенными принесут ему титул Ангела смерти.

Нацистская программа вычищения «генетически ущербных» окажется лишь прелюдией к грядущему, куда более масштабному опустошению. Как это ни ужасно, но истребление глухих, слепых, немых, хромых, нетрудоспособных и слабоумных вскоре количественно затмят еще более эпические кошмары: уничтожение 6 миллионов евреев в лагерях и газовых камерах во время Холокоста, 200 тысяч цыган, нескольких миллионов советских и польских граждан, неизвестного числа гомосексуалов, интеллектуалов, писателей, художников и политических диссидентов. Однако невозможно отделить стадию освоения дикой жестокости от стадии ее зрелого, мастерского применения: именно в этих яслях евгенического варварства нацисты постигали азы своего ремесла.

Слова «геноцид» и «ген» имеют общий корень, и не случайно: нацисты пользовались словарем генетики, когда запускали, обосновывали и подкрепляли свою программу. Язык генетической дискриминации они легко превратили в язык расового уничтожения. Дегуманизация психически больных и физически неполноценных («они не способны думать или действовать как мы») была «разогревом» перед дегуманизацией евреев («они думают и действуют не как мы»). Впервые в истории гены так легко и коварно сопрягали с идентичностью, идентичность – с дефективностью, а дефективность – с истреблением. В часто цитируемом заявлении немецкого теолога Мартина Нимёллера скользкий путь к глубинам зла описан так:

«Сначала они пришли за социалистами[389], и я промолчал – потому что я не был социалистом.

Затем они пришли за членами профсоюза, и я промолчал – потому что я не был членом профсоюза.

Затем они пришли за евреями, и я промолчал – потому что я не был евреем.

Затем они пришли за мной – и не осталось уже никого, кто мог бы заступиться за меня»[390].

Пока нацисты в 1930-х тренировались перекручивать язык наследственности, чтобы оправдывать государственную программу стерилизации и умерщвления, другое могущественное европейское государство тоже искажало логику наследственности и генов, подгоняя ее под текущую политическую повестку – но в противоположную сторону. Для нацистов генетика была инструментом расовой чистки. В Советском Союзе тех лет «левые» ученые и интеллектуалы решили, что черты, которые принято считать наследственными, даже и не врожденные вовсе. В природе всё – и каждый – меняется. Гены – это мираж, выдуманный буржуазией, чтобы подчеркнуть незыблемость индивидуальных различий. На самом же деле любые свойства, решения, судьбы, идентичность – все это можно исправить. Если государству нужно очищение, его можно достичь не за счет генетического отбора, а за счет перевоспитания всех граждан и стирания их бывших «я». Чистить надо не гены, а мозги.

Как и идеологию нацистов, советскую доктрину питала и поддерживала эрзац-наука. В 1928 году агроном Трофим Лысенко[391], угрюмый человек с каменным лицом – как писал один журналист, «от этого Лысенко остается ощущение зубной боли»[392], [393], – объявил, что нашел способ «разрушить» и перенаправить влияние наследственности на свойства животных и растений. Лысенко проводил эксперименты в далеких сибирских колхозах, где якобы подвергал линии пшеницы действию холода и засухи, таким образом развивая у растений наследуемую устойчивость к капризам природы (позже выяснится, что утверждения Лысенко были либо заведомо ложными, либо основанными на экспериментах низкого научного качества). Он заявлял, что с помощью такой «шоковой терапии» можно заставить растения лучше цвести весной и щедрее давать зерно летом.

Но «шоковая терапия» явно не имела ничего общего с генетикой. Холод и дефицит влаги приводили к стойким наследуемым изменениям в генах с тем же успехом, что многократное отрезание хвоста – к формированию бесхвостой линии мышей, а вытягивание шеи антилопы – к превращению в жирафа. Чтобы наделить растения новыми свойствами, Лысенко должен был бы вызвать мутации в генах холодостойкости (по рецепту Моргана