— Всё правильно, — рассудила вечером Юлька. — Молодец, что согласилась.

— Да я и не могла отказаться, — объясняла Вера. — Но, Юлька, она же ни в чём перед нами не виновата. Позировала голышом — подумаешь!

Слово своё Лия сдержала — Стенины исправно получали деньги вплоть до прошлого года. Вначале их привозил водитель, всякий раз вместе с конвертом доставлявший то продукты, то игрушку, то билеты в кукольный театр. Однажды привёз корзину раков — почему-то Веру это покоробило. Раки сами коробились в корзине, пока их не забрал Джон и не съел с удовольствием (и с укропом). Спустя пять лет всё тот же водитель привёз банковскую карточку, и деньги стали поступать на счёт первого числа каждого месяца. Стенины привыкли, особой благодарности у них не было — но обыкновенная, не особая, была. И, конечно, без этих денег Вера не смогла бы устроить дочку в гимназию.

Они с Ларой вышли из дома за целый час до назначенного времени. На малышке было новенькое платье — его купил Джон для Евгении, но Евгении оно оказалось слишком широким и длинным, а Ларе пришлось в самый раз. Бархатное синее платье, белые колготки на толстеньких ножках, французская косичка и самая мрачная мордашка, какую только можно вообразить. Вера раз двести объяснила дочке, как надо себя вести на «экзамене». У неё самой сердце глухо билось как будто на вылете из горла.

Мама сказала, что пойдёт в церковь — помолится, чтобы всё прошло удачно. Вера, мимоходом вспомнив Валечку, решила, что это не помешает.

Короткая дорога в гимназию шла мимо прежней Вериной школы, — обычно она обходила её стороной, но тут вдруг решилась — и зря. Навстречу шла Макаронина с модной итальянской сумкой, оглядела их с Ларой с ног до головы и сделала вид, что не узнала. А Вера зачем-то поздоровалась с ней. Всё это длилось какие-то секунды, но настроение у Веры подпалилось с одного краю и теперь опасно тлело по всей площади. Тут ещё и горемычная Лара запнулась на ровном месте, в стиле Евгении, и выпачкала колготки свежей зелёной травой. Вещи Ларе всегда было жаль сильнее, чем людей, — она так горестно оплакивала грязные колготки, что Вера с трудом удержалась, чтобы не наподдать ей ещё по одному месту. Лара ныла и размазывала слёзы по лицу, французская косичка растрепалась, бархатное платье уже не выглядело новым.

Приёмная комиссия состояла из трёх дам опасного возраста — от тридцати до сорока, хотя одной могло быть и пятьдесят, просто она тратила много времени на борьбу с этим фактом. Встретили Стениных со слегка оскорблёнными лицами: на входе в класс девочка разревелась с новой силой, и училки как бы давали понять, что претендентка не очень-то вписывается в парадигму. Пятидесятилетняя буратиньим голосом спросила, почему Лара плачет, и дочка, не выносившая даже малейшего привкуса фальши, зашипела на неё как змея.

Тут подключилась вторая дама, она была хорошенькой и разбиралась в детской психологии. С таинственным видом учительница поманила Лару за собой, и та уже через пять минут весело щебетала с Катериной Ивановной за партой у окна. Так начался экзамен.

— Читает медленно, — признала Катерина Ивановна, и Вера её тут же разлюбила, хотя только что готова была целовать ноги в лакированных туфельках. Или, как минимум, туфельки.

Математику Лара и вовсе завалила, если можно так сказать об экзамене, где нужно было посчитать треугольники и найти лишний элемент — ворону среди попугаев.

— Самое главное, она ещё психологически не готова к школе, — резюмировала третья дама, завуч. — Вам уже исполнилось семь?

— В июле будет, — сказала Стенина.

Завуч откашлялась не хуже старого курильщика, так что Вера даже вздрогнула от неожиданности.

— А платный вариант вы рассматриваете? — спросила завуч, и Вера снова вздрогнула — теперь уже от радости.

— Конечно! Мы очень хотим к вам попасть.

— К нам все хотят, — пропела пятидесятилетняя буратина.

К этому моменту Стенина как будто вышла из себя — и теперь наблюдала процесс со стороны: неужели это она, Вера, просит и умоляет чужих тёток пустить Лару в круг избранных? К счастью, вопрос оказался не таким уж и дорогим, и вскоре Вера с повеселевшей будущей гимназисткой спускалась по лестнице.

— Мама! — Лара вдруг остановилась, едва не уронив Веру. — Смотри, там Евгения!

На гимназической Доске почёта висело несколько фотографий, а в центре — снимок Евгении. Робкое личико, улыбка съехала набок, как сломанные очки.

— Да, — сказал кто-то за Вериной спиной, — это наша школьная гордость. Женечка Калинина. Ещё только во второй класс перешла, а уже — звезда!

Вера оглянулась, увидела Катерину Ивановну — та процокала дальше в своих лакированных туфельках, а Стенина долго стояла, глядя на фото Евгении — долго, пока не начала задыхаться. В горле клекотало, а на сердце уселось тяжёлой тушей знакомое существо.

Пусть одарён Фортуной вдруг

Наш недруг — только бы не друг.

Мы первое стерпеть готовы,

Но не перенесём второго.

Дж. Свифт

Рыжий доктор выслушал Веру и улыбнулся в сторону — как на камеру. Он будто бы приглашал полюбоваться собой крупным планом, под дорогой свет и специально подобранную музыку. Передние зубы у него были длинные и кривые, похожие на скрещённые пальцы. С недавнего времени Вера, к сожалению, видела в людях только некрасивые черты — и, возможно, именно по этой причине считала теперь Гойю своим любимым художником.

Доктор осмотрел рану и не нашёл, как сразу было ясно, ничего особо занимательного. Медсестричка наложила повязку, вкатила под лопатку противостолбнячный укол.

— Рентген сделаем, и отпущу, — пообещал доктор.

В рентген-кабинете Веру посадили на стул так торжественно, словно это был трон. Свинцовый фартук не давал дышать, и мышь внутри колотилась — как будто кулаками в закрытую дверь.

…То лето прошло как во сне, в котором снится туман. Вера уже давно не любила лето — в самой его сущности лежала фальшь. Весь год в Екатеринбурге было холодно и грязно, а потом — два месяца (или полтора — как положат) обманчивого тепла. Будто вдруг на ничтожно малое время выдали чуть-чуть счастья. На донышке! И то — не вздумай привыкать, ибо счастье отберут у тебя в ту самую секунду, когда ты привыкнешь считать его своим. Это похоже на игрушку в кабинете у детского стоматолога — или чудесную куклу, явно ненужную взрослой хозяйке. Стоит эта кукла за стеклом в шкафу, смущённо улыбается — отдали бы девочке, которая пришла в гости с мамой, ан нет — сладким, но твёрдым, как сахарная глыба, голосом объясняет хозяйка куклы. Можешь взять на пять минут, но обращайся аккуратно — потому что это память.

А я думала — это кукла! — ворчала маленькая девочка, что снилась тем летом Вере с постоянством, о котором мечтают психологи. Девочка из этих снов не была похожа ни на Лару, ни на Евгению. Маленькая, с худыми карандашными руками и неожиданно серым, в голубизну, лицом — как на картинах Мантеньи или Бергоньоне[35]. Будто с ксерокопий писали! Наверное, думала Стенина, это я сама себе снюсь. Я ведь правда хотела получить ту куклу по имени Память, которая стояла в чужом шкафу.