По-латыни Верина мышь-зависть звалась invidia, но это красивое имя не оправдывало роли, которую ей отводили в христианстве. Один из семи смертных грехов, по мнению Канта, — худший из прочих. Из недолгого университетского знакомства с великим философом Вера помнила только про звёздное небо над головой и нравственный закон внутри. Сейчас, сунув нос не в торопливую шпаргалку, а в «Метафизику нравов», Стенина узнала, что зависть принадлежит к тому же отвратительному семейству, которое произвело на свет неблагодарность и Schadenfreude. Увы, Кант был беспощаден к завистникам, поэтому Вера не стала его дочитывать.

Овидий заявлял, что зависть живёт в грязи и мраке, а питается — змеиным мясом. Это вполне походило на Верин случай, вот только, кажется, змеи любят полакомиться рукокрылыми, а не наоборот. Надо бы спросить у специалиста. В описании Овидия зависть выглядела отталкивающе: «Худоба истощила всё тело, прямо не смотрят глаза, чернеют зубы гнилые; Желчь в груди у неё и ядом язык её облит».

В изобразительном искусстве зависть представляли в облике костлявой старухи с отвисшей грудью. Косоглазая, со змеюкой в руке, эта аллегорическая зависть пожирала самоё себя. Кроме того, на роль зависти часто приглашались громадная собака, змея или скорпион, а также, обрадовалась Вера, летучая мышь — потому что она, как и зависть, не переносит дневного света.

Стенина обрадовалась, ещё и вспомнив о том, что среди завистников прошлого — пусть и мифологических — бессмертные боги. Как же она могла забыть про «инвидию» богов! Олимпийцы всем скопом завидовали Прометею, да и по отдельности — Гера, Гермес, Аполлон, Венера — гнобили неугодных им талантливых, хвастливых или же просто очень красивых смертных. Прародитель Адам тоже пал жертвой зависти ангелов. Да и Шекспиров «Отелло» — история не ревности, а в первую очередь зависти.

Всё дальше уносило Веру по книжному морю, Гюстав Курбе стоял на берегу и безутешно махал рукой, в которой был крепко сжат целый букет кисточек. «До свиданья, господин Курбе!» — кричала ему Стенина: с ней говорили Аристотель и Бэкон, Чосер и Мильтон, Мелвилл и Олеша, Шелер и Шопенгауэр. И хоть бы один из них попытался оправдать завистника! Лишь Кьеркегор признал, что зависть — это на самом деле восхищение.

Когда берега окончательно скрылись из виду, Вера устыдилась, решив вернуться к заброшенному диплому. Два своих законных выходных она просиживала в библиотеке, выдавливая из себя диплом по капельке, как раба. В музее тем временем её решили повысить — и перевели в залы, где проводились временные выставки.

Ещё пару месяцев назад Веру это обрадовало бы — ей в равной степени осточертели и каслинское чугунное литьё, и то, что через её зал ходят все подряд: он был основным, но проходным. Теперь же в её владении оказалось сразу три небольших зала. Планировка анфиладой или, по менее изысканному выражению старшей Стениной, «вагончиком». Недавно бабушка приходила с Ларой «на работу к маме», но особой радости это никому не доставило. Вначале Лара, как всякий ребёнок, впечатлилась музейными просторами и начала носиться по каслинскому залу, неинтеллигентно повизгивая. Коллеги умиляться не спешили — у всех «стульчаков» присутствует врождённая неприязнь к шумным детям, а Лара была в тот день особенно в ударе. Вера с огромным трудом стреножила свою лошадку, пообещав ей мороженое и двойную норму мультиков. Подкуп и шантаж — два педагогических приёма, которые всегда действуют.

Лара притихла, потом — захныкала. Смотреть на павильон и девочку в бусиках ей было скучно, рисовать она не любила… Каучуковый мячик Вера от греха спрятала — и теперь машинально крутила его в кармане. Бабушка тоже довольно быстро притомилась — она интересовалась главным образом живыми людьми и, как любой кадровик, считала, что отменно в них разбирается. Предметы же ей нравились только полезные — а куда приспособить этот громадный павильон или здоровенную «Россию» с мечом? Разве что подарить на юбилей директору завода, решила про себя старшая Стенина. Ей, впрочем, хватило мудрости не делиться этой идеей с Веруней — в последнее время дочь стала такой раздражительной, что кидалась даже на самое невинное слово.

В общем, и Стенины, и музей со всем своим содержимым, одушевлённым и нет, с облегчением выдохнули, когда Лара с бабушкой наконец-то удалились. Понятно, что Вере даже в голову не придёт повторять этот эксперимент — разве что будет интересная детская выставка.

Чаще всего выставки составлялись из того, что хранилось в музейных фондах — разбавляя единицы хранения работами, привезёнными из Перми или Тагила. Современное искусство прописалось в здании на улице Вайнера, а у Веры на Плотинке давали обычно классику. И вот теперь в музее готовили новую выставку. «Портреты девушек в цвету» — экспозиция работ выдающегося современного художника Вадима Ф.

Вера надеялась, что картины Вадима поедут на Вайнера, и в то же время боялась этого. В другом отделении музея она бывала редко, почему-то не любила тот квартал с его купеческим, въевшимся глубоко в кирпичи запахом денег. В детстве мама часто приводила Веруню в центральную зубную поликлинику, расположенную в том же квартале и пропитанную характерной лекарственной вонью, в равной степени страшной и гадкой. Лечили к тому же без обезболивания, и однажды Вера так намучилась в кресле, что с тех пор, стоило им только приблизиться к жёлтому зданию поликлиники, тут же крепко-накрепко закрывала рот руками. Как будто забивала окно досками крест-накрест. Мама пыталась отодрать ладошки силой, умоляла Веруню, плакала — всё без толку. Наконец догадалась — пообещала сразу после лечения купить игрушку в «Детском мире» на Вайнера, и тогда лишь дочь отлепила руки ото рта. Отныне схема работала неукоснительно — потом Вера узнала, что зубная поликлиника была накрепко связана с «Детским миром» в памяти всего её поколения. И всё же даже у самых замечательных игрушек — хотя такие попадались не часто, в основном на полках «Детского мира» сидели редкие страшилища — был горький привкус боли, намокшей во рту ваты и ещё чего-то мерзостного. Поэтому Вера почти не играла с ними, но тащила мать в магазин «совроно» — так у неё звучало «всё равно».

Взрослая Вера вспоминала об этом с некоторым сочувствием к матери. От Лары ей теперь воздавалось и за «Детский мир», и за «совроно» — у девочки открылся печально-безошибочный вкус ко всему самому дорогому и малодоступному. Так часто бывает с бедняками, думала Вера, поднимаясь к своим залам, где вовсю монтировали новую выставку. Именно здесь, не на Вайнера.

Евдокия Карловна сообщила, что художник обещал быть на открытии, но об этом нельзя говорить со стопроцентной уверенностью, потому что у него проходит важный вернисаж в Париже, а работает он нынче и вовсе в Нью-Йорке.

— Зачем же мы ему сдались? — пошутила Стенина, но Евдокия Карловна серьезно ответила: ну как же, Вера Викторовна, ведь мы его Родина.

«Портреты девушек в цвету» — это было ироническое название. Многие персонажи, как выяснила Вера, вместе с директором, искусствоведом и другими «стульчаками» жадно разглядывая выставку первыми в городе, были давно уже не в цвету, а некоторые — даже и не девушками. Так, в числе представленных портретов обнаружилось три мужских, а один был, возможно, детским. «Возможно» — потому что ребёнок на портрете мог оказаться карликом, очень уж взгляд тяжёлый, да и одет мальчик на взрослый лад. Но женских портретов было больше. Вера искала между ними свой, а нашла — Юлькин. Не тот, что со спины, другой — лицо узнаваемое, хотя совсем ещё детское. Стенина вздрогнула, увидев Копипасту в раме на стене, а тут ещё Евдокия Карловна бесшумно подкралась сзади: