– На твоем пути не оказалась большая комната с низким потолком? Без дополнительных входов, просто расширение коридора и все?

– Да, именно про нее-то я и хочу тебе рассказать.

– Ох, ох, – Кифа схватился руками за голову, – пока не появится твой попечитель, я буду провожать тебя на уроки и обратно. Ты сегодня угодил в изрядную переделку.

– Да ничего особенного не произошло!

– Ты просто не понимаешь, что могло произойти. Хвала Свету, если не произошло. Рассказывай же. Рассказывай.

И я рассказал Кифе про змея, зеленые переливы темноты, превращающиеся в блестящие чешуйки и желтые, неподвижные глаза.

– Что это было, Кифа? – спросил я.

– Комната ужаса. Ты угодил прямо в комнату ужаса.

– Но что такое комната ужаса?

– Когда строили третий уровень, то все ведущие в него коридоры защитили специальным заклятием. Каждый, кто попадает в такое расширение, видит то, чего он больше всего боится. Случайный человек не может опуститься ниже второго уровня, иначе… – Кифа замолк.

– Да, ты предупреждал меня про седые волосы. Но это вовсе не было страшно.

– Ты просто чист и наивен, Шуа, – тихо произнес Кифа. – И страхи твои тоже наивны. Подумаешь, змей! Ты и представить себе не можешь, что люди видят в комнате ужаса. И хорошо, что не можешь. Иначе бы обязательно увидел. И тогда… – он махнул рукой. – Несколько человек оставили там свой рассудок.

– Но разве по обители расхаживают случайные люди?

– Все в мире меняется, Шуа. Иногда слишком быстро. Бывает, что самый верный ессей становится случайным человеком. Идти по духовному пути тяжело, и люди не выдерживают. Но только перемены видны не сразу, особенно если человек успел научиться управлять собой. Сорок лет назад случилось нечто ужасное, – Кифа тяжело вздохнул. – Об этом в обители до сих пор шепотом рассказывают. Один из братьев сломался и тайно вернулся к сынам Тьмы. Его подговорили пронести на последний уровень десяток дохлых мышей, запрятанных под хитоном. Если бы ему удалось раскидать трупы по разным углам святилища, очистить подземелье от скверны было бы невозможно.

– Но почему?

– Чтобы снять нечистоту смерти, нужно окунуть предмет в воду. Значит, пришлось бы затопить нижний уровень, и никто не знает, как повел бы себя грунт, в котором вырыты пещеры. Вполне вероятно, что часть коридоров обвалилась бы, а значит, рухнул бы пол третьего уровня, а за ним стены второго, и так далее. В общем, работа многих поколений пошла бы насмарку.

– А если не очищать эти коридоры, а просто замуровать их и вырыть другие?

– Нечистота смерти без труда проникает сквозь стены. Ты обратил внимание, что в обители нет ни одного больного? Как только избранный чувствует недомогание, он сразу уходит за пределы долины, чтобы в случае внезапной смерти не осквернить обитель.

– Но ведь люди умирают не только от болезней, бывают и несчастные случаи, внезапные недуги, старость, наконец.

– Избранный знает, когда пришло время оставить наш мир, и заранее готовится к этому. В общем, за все годы существования Хирбе-Кумран в его стенах не скончался ни один человек.

– А мне казалось, – я сел на постели, – что терапевты научились лечить любые хвори, поэтому в Хирбе-Кумран нет больных.

Кифа улыбнулся.

– Это правда, малыш. Но не вся.

– А что случилось с тем, который нес мышей? – спросил я.

– Ничего хорошего. Он застрял в комнате ужаса. Когда его вытащили на поверхность, он полностью поседел, никого не узнавал и плакал без остановки. Ладно, – Кифа поднялся с моей постели. – Тебе пора повторять пройденное за день. Сто один раз, не забыл?

– Не забыл.

Я вздохнул, повернулся лицом к стене и принялся повторять. Думаю, мне удалось добраться до двадцать третьего или двадцать четвертого раза, а потом мысли начали путаться, плыть, смещаться, перед глазами поплыли зеленые стены коридоров, и я заснул.

После бесконечного первого дня время в Хирбе-Кумран полетело с быстротой дождевых капель. Каждое утро походило на другое, точно хлеб за завтраком на хлеб за ужином. Предыдущий вечер ничем не отличался от сегодняшнего, а завтрашний повторял его с безжалостностью сирийского наемника. Подъем, освобождение желудка – из-за скудной пищи одного раза в день вполне хватало, – омовение, молитва, завтрак и учеба, учеба, учеба – до звона в ушах.

Я так привык к монотонному голосу Малиха, что невольно стал копировать его интонации, и Шали, ехидно улыбаясь, принялся дразнить меня Малихом младшим.

По утрам Кифа шел передо мной до самой двери и поджидал у входа после окончания занятий. Малих в первый раз недоуменно повертел головой, но Кифа что-то шепнул ему, и тот перестал обращать на него внимание.

По мнению Малиха, учился я очень хорошо, но вот восторг молитвы куда-то пропал. Я чувствовал волну, старался подтолкнуть ее всей своей энергией, но такого воодушевления, какое охватило меня в первый день, уже не испытывал. Кифа уверял, будто все идет своим чередом, и первое волнение – подарок, который Свет дарит ученикам, дабы показать им истинное лицо мира, скрытое за маской повседневности.

– Начнешь хорошо продвигаться, – обещал Кифа, – и острота чувств вернется. А пока ты просто не в силах вместить в себя столько Света.

И я учился, старательно повторяя сто один раз истины, преподаваемые Малихом.

– Свет должен пронизать тебя насквозь, – монотонным голосом повторял мой учитель, расхаживая по комнате. – Глаза должны налиться Светом, уши наполниться им, пусть Свет смочит твою гортань, очистит язык, омоет горло, наполнит легкие, почки, желудок, спустится по жилам до самых пяток. Когда ты будешь говорить о Свете, думать о нем непрестанно, засыпать с учением на устах и просыпаться с ним – лишь тогда есть шанс, что знание проникнет в твой разум и овладеет сердцем.

И вправду – от многодневной зубрежки мне стало казаться, будто весь я состою из правил, предписаний, запретов, уложений и наказов. Слова учения стали сами собой выскакивать изо рта – еще бы, ведь я день-деньской повторял их. Но ни о какой остроте ощущений речь не шла, скорее наоборот – однообразие и размеренность жизни сильно притупили мои чувства. И только день седьмой позволял немного вернуться к обычному состоянию.

В день седьмой занятия отменялись, а на столах, помимо привычных хлебов и воды, красовались куски жареного мяса, зеленый лук, ароматные коренья, вареная фасоль. Во время дневной трапезы подавали рыбу: соленую, жареную и печеную, украшенную большими ломтями тыквы, запеченной в одном горшке вместе с рыбой, от чего она приобретала удивительный аромат. Перед окончанием седьмого дня собирались в столовой в третий раз, и вкушали медовый пряник, сушеные финики и смоквы.

– В день седьмой все должно быть настоящим, – пояснял Шали. – И еда, и молитвы, и чувства. Этот день Всевышний создал для себя, и мы, входя под сень Его желания, как бы сливаемся с ним самим. Ведь желания – это и есть человек.