– Человек – да. Но Всевышний – нет, – возражал Кифа.

– Человек создан по образу и подобию Всевышнего, – отвечал Шали. – И выполняя Его желание, мы сливаемся с ним самим. Что тут непонятного?

– Нужно разделять, – не соглашался Кифа. – Человек – отдельно, а Всевышний отдельно.

– Нужно объединять, – настаивал Шали. – Искать Бога в человеке и человека в Боге.

Так они спорили без устали, вернувшись вечером после трапезы в нашу комнату, а я, довольный тем, что не нужно повторять уроки, валился на свою кровать и моментально засыпал.

Мне постоянно хотелось спать, усталость от непрерывной зубрежки серым облаком висела над головой. Иногда облако опускалось чуть ниже, словно придавливая мои плечи и шею незримой тяжестью. Становилось трудно дышать, мысли тяжелые, будто речные камни-голыши, с трудом ворочались в голове. Но зато в такие часы томление полностью засыпало, словно и не было его никогда.

В день седьмой после дневной трапезы я отправлялся на прогулку по обители. Вначале меня очень интересовало, где какая постройка находится, и я подолгу ходил внутри стен, изучая и рассматривая каждый камешек.

Выяснилась довольно странная вещь: Хирбе-Кумран, со стороны казавшийся небольшой площадкой, огороженной со всех сторон стенами, на самом деле простирался на многие стадии. Я часами бродил по полям, заросшим пшеницей и рожью, трогал влажные бока больших желтых тыкв, созревающих на длинных грядках, прятался в тени смоковниц, сидел, прислонившись спиной к стволу одной из финиковых пальм, высаженных рядами вдоль восточной стены. Везде царил идеальный порядок, каждый колосок пшеницы сиял, словно его натерли воском, огурцы висели на кустах ровными рядами, точно их выровняли по линейке.

Поля, огороды и сады располагались в восточной части обители, обращенной к Соленому морю. Подземный источник, наполнявший бассейны, выходил здесь наружу и, разобранный аккуратными канавками на множество рукавов, орошал посевы. Большая часть воды скрывалась в каменном желобе, уходящем под стену. Кифа объяснил, что желоб выводит ручей за пределы долины, к берегу Соленого моря.

В день седьмой каждый ессей предпочитал остаться наедине с самим собой, для этого в обители хватало укромных уголков и потаенных местечек. Внутри ее стен действительно можно было провести всю жизнь.

На второй или третий из дней седьмых я обнаружил закрытый со всех сторон уголок на стыке северной и восточной стен. Буйно разросшиеся кипарисы, обвитые кустами жимолости, отгораживали с двух сторон небольшую полянку. С двух других сторон ее запирали старые, покрытые зеленым мхом стены. Полянку покрывал ковер многолетней травы, из которой выглядывали серые спины валунов. В воздухе ощущалась сырость, видимо, желоб, по которому струился ручей, треснул, и вода, просачиваясь сквозь щели, щедро орошала этот уголок.

Здесь царило безмолвие, но не такое, как в подземелье. Тишина полянки состояла из множества едва улавливаемых ухом звуков. На вершине кипарисов чуть слышно ухали голуби, в траве стрекотали кузнечики, шелестели густые кроны деревьев, поскрипывали ветки, шептал и захлебывался ручей, убегая под стену.

Я опасливо уселся на валун. Лучи солнца, пробиваясь через плотную хвою, нагрели его даже в тени, но камень не обжигал, его теплота была близка к теплоте моего тела. Время потекло незаметно, я впал в полусонное блаженство, наблюдая, как ветерок играет шевелюрой кипариса. Тихонько удлинялись тени, большие, лимонного цвета бабочки порхали над травой. Высоко в небе проплывали пухлые зеленоватые облака с серебряной оторочкой. Легкий воздух нарушало лишь негромкое пение невидимой птички. Фити-фити-фью-у… – доносилось из плотного переплетения ветвей.

От долгого сидения устала спина и затекли ноги. Я сполз с валуна и улегся на теплую землю, опершись головой о камень. Ветерок усилился, и крона кипариса прямо перед моими глазами зашевелилась, заволновалась, будто живая. Я принялся наблюдать за движением бархатистой хвои, пытаясь отыскать в ее плывущих, дрожащих очертаниях какую-нибудь картинку. Может быть, я заснул, а может быть, и нет. Во всяком случае, все случившееся дальше находилось где-то на границе между сном и явью.

Кипарис от ствола, покрытого морщинистой корой, до самой верхушки кроны, похожей на огромный наконечник стрелы, показался мне родным, милым и драгоценным, словно отец или мать. Острая симпатия к его корням, уходящим в самую толщу земли, тихо и торжественно струящимся по стенам коридоров обители, сжала мое сердце. Он вырос на святой почве, напоен святой водой и сам освятился, мой высокий друг, мой бесценный брат, такой же избранный, как и я. У всякого создания на земле есть своя цель и предназначение, каждому Свет уготовил особую задачу. Из мириадов деревьев лишь несколько десятков удостоились чести подняться за стенами Хирбе-Кумрана, и значит, каждое из них – избранное в своем роде. Пусть пока я не понимаю задачу, возложенную Светом на этот кипарис, но главы направлений или Наставник могут рассказать многое о каждой былинке, растущей внутри стен.

О, уж они, несомненно, знают все секреты, ведают утаенное, созерцают сокрытое. Судьбы всего сущего простерты перед их внутренним взором, словно скатерть на столе в день седьмой. Когда-нибудь и я стану таким же, обязательно стану, ведь я обещал матери и не могу ее обмануть.

В переливчатое трепетание хвои, в беспорядочное шевеление тысяч мохнатых палочек вдруг вторглось организующее начало, словно чья-то невидимая рука принялась рисовать на зеленом фоне, подобно тому, как рисуют палочкой на песке. Дрожащие, разбегающиеся в разные стороны линии быстро начали складываться в подобие человеческого лица. О великий Свет, это было лицо моего отца!

– Шуа, – зеленые губы на кроне зашевелились, но голос раздался у меня в голове. – Шуа, это я, твой отец небесный.

– Папа, папа! – я попытался сесть и не смог. Тело перестало повиноваться, только язык продолжал тяжело ворочаться во рту, с трудом выговаривая слова.

– Папа, где ты?

– Я на небесах, сын мой.

– Почему на небесах? Ты ведь пошел вместе с мамой в Йерихо?

– Скоро ты все узнаешь. Я теперь всегда буду рядом, возле тебя. Ничего не страшись и ни о чем не беспокойся. Иди своей дорогой, а когда захочешь – позови, я откликнусь.

– Папа, папа, не уходи! – закричал я, видя, как расплываются линии, и лицо словно отступает в зеленую толщу хвои. Отец ободряюще улыбнулся и пропал.

Я сел, тяжело дыша. Со лба катились капли пота, словно после долгой пробежки, а от бешеных ударов сердца ткань хитона на груди вздрагивала и морщилась.

Что это было? Сон или пророчество, ведь Всевышний разговаривает с пророками только во сне. Если пророчество, то о чем? Неужели с отцом что-то случилось? Нет, не может такого быть.

Я изо всех сил гнал от себя тревожные мысли. Отец такой крепкий, такой ловкий, осторожный и мудрый, что может с ним произойти? Да и где? Ведь из Кумрана он с матерью отправился прямо в ессейскую общину Йерихо, самую большую общину в стране.