засмеялся мне в лицо, сказав, что я глава семьи, что она обязана повиноваться мне, а его долгая преданность в полной мере заслуживает награды. Я пытался его вразумить или, по крайней мере, набраться терпения. Я надеялся... Бог знает, на что... на то, что он устанет...

— Устанет? — загремел Оливье. — От чего? Устанет ждать?

— Вот ждать он как раз не хотел. Он видел Од каждый день, и это сводило его с ума. Он жаждал заполучить ее любой ценой.

— И тогда? — спросил Монту, который до сих пор молчал и просто пил.

— И однажды вечером мы сбежали. Днем я повидался со старшиной капитула, и этот уважаемый человек снова помог мне. Он поручил нас рыбаку, который отвез нас в своей лодке вверх по Сене до Мелена и, оставив нас там, отправился обратно. Рождественская погода в течение нескольких дней была достаточно мягкой. Я раздобыл крепкого мула для сестры и наших пожитков, и небольшими переходами, передвигаясь от рассвета до сумерек, иногда вместе с группами торговцев, мы добрались до города на берегу Соны, до Шалона, где мы получили место на барже, спускавшейся к Лиону. Дальше мы поплыли по Роне и высадились в Оранже. Там мы раздобыли другого мула — первого мы без труда продали в Шалоне! — и отправились на поиски вашего замка.

— И вам удалось найти дорогу?

— О, иногда мы плутали, но вы так часто рассказывали о вашем крае, так хорошо описывали дорогу, города... командорства тамплиеров, что было не слишком трудно добраться сюда.

— Я думаю, что Господь хранил вас, — произнес барон Рено. — Такой длинный путь без происшествий, без нападений злодеев, а ведь у вас даже не было оружия... а сестра так красива... это просто чудо!

— Мы благодарили Его, как могли. А лицо Од всегда было закрыто вуалью.

— Все сложилось как нельзя лучше, — заключил Оливье. — Нам с Монту тоже надо благодарить Господа, что помог нам в нашем путешествии. Мы дали обет пойти к Нотр-Дам-де-Мустье... Но скажи, отец, что случилось с библиотечной башней?

Он чуть было не забыл о ней, радуясь встрече. Но сейчас вдруг вспомнил увиденную при входе картину. Он ждал простого ответа и получил его. Но не понял, почему лицо отца стало как будто чужим.

— В нее попала молния, — сказал он.

— Молния? А остальная часть замка не пострадала? Невероятно!

— Поговорим об этом позже... в более подходящей обстановке. Ты, должно быть, устал. И мессир Пьер тоже...

Тот засмеялся:

— Давно уже никто не называл меня так! Это пробуждает воспоминания...

Помогая отцу подняться по ступеням, ведущим наверх, Оливье подумал, что в первый раз за многие годы он будет спать под одной крышей с женщинами, но это не смутило его. Храм, его строгие ритуалы, его требования, которые легко было выполнять, когда военная жизнь заполняла все существование, уходили в прошлое, покрывались туманом. И он не только больше не страдал от этого, но испытывал странное чувство свободы, смешанное с неким подобием надежды. Должен ли он видеть Божий знак в том, что дети Матье здесь... или это новая форма искушения, более жестокая, чем прежние? И ночью, прежде чем уснуть, он долго молился, надеясь обрести просветление. Он плохо спал и рано утром отправился в часовню к заутрене, которую отец Ансельм всегда служил для обитателей замка. До того как Оливье принял обет, он часто заходил туда и часто видел там мать. На этот раз, когда он вошел в церковь, освещенную двумя большими свечами из желтого воска, его взгляд упал на отблеск, которые они отбрасывали на белокурую голову, наполовину скрытую белой вуалью... и удалился. Преклонить колени рядом с Од в узком пространстве церкви было бы мгновением чистого счастья, на которое он не имел права.

Оливье пересек двор, где уже суетились конюхи и прачки, собиравшиеся спуститься к реке. Все радостно приветствовали его, и это согрело ему сердце. Он отвечал им приветливо и просто, счастливый оттого, что снова стал частью этого мира. Тонен, старый конюший, остановил хозяина.

— Так хорошо, сир Оливье, что вы здесь, и мы все рады этому. Но... не собираетесь ли вы снова отправиться в путь? — спросил он со сдержанной тревогой.

— Нет, Тонен! Я пришел, чтобы остаться, помогать отцу и заботиться обо всех вас!

Тот радостно подбросил шляпу в воздух, поймал ее, нахлобучил на голову и закричал:

— С вашего позволения, я скажу об этом остальным! Они очень обрадуются!

Оливье между тем подошел к обрушившейся башне, обломки которой громоздились зловещей кучей, открывая местами уступы скалы, которая еще недавно служила ей опорой. Драма, по всей видимости, произошла совсем недавно. Часть стены еще стояла, и, что было еще более странным, каминная труба, откуда начинался тайный ход, все еще торчала кверху, лишенная своего очага, но сохранившая колпак с гербами, крышку и заслонку, висевшие в пустоте.

Оливье обернулся в поисках того, кто разъяснил бы ему, как давно все это случилось, и увидел отца. Опираясь на крепкую палку, Рено подходил к сыну. Он двигался не хуже, чем в момент прощания, и Оливье, глядя на него, невольно восхищался им. Сколько ему было лет?.. Восемьдесят восемь? Чуть больше, но ненамного. Рено шел, едва сутулясь, уверенно держа голову и храня следы времени и пережитых печалей в глубоких морщинах лица, в седине поредевших волос. Но не в зрачках темных, все еще живых глаз...

— Я знал, что найду тебя здесь! Ты плохо спал?

— Не из-за этого. Когда это случилось?

— Примерно год назад.

— И вы не разобрали мусор, чтобы восстановить башню? Это на вас не похоже!

— Ты думаешь?

— Наверное, теперь я не так хорошо знаю ваш характер. Валькроз потерял в размерах из-за этой раны. Он похож на воина, который лишился руки.

— Но он никогда ничьей руки не оттолкнул! Однако, — добавил Рено, видя, как сын нахмурился, — ты мог бы сам совершить это чудо, если считаешь это необходимым...

Его голос стал глухим, каким-то странным, неуверенным, и Оливье, плохой психолог, принял его слова за равнодушие.

— Отец, — сказал он, понизив голос, — не опасно ли оставлять без прикрытия и на всеобщее обозрение дверь, ведущую к столь важной тайне?

— А кто сможет открыть ее на такой высоте?

— Буря или землетрясение? Если то, что осталось, обрушится, проход будет