— Конечно, но мне был дорог один Антуан, и помыслы мои не были чистыми, когда я надел белые одежды. Я тоже должен быть благодарен Господу: он сам отомстил за меня... Пойдемте, пожалуйста, в Мустье. Мне не терпится оказаться там.

Через час они отправились в паломничество пешком, как подобало божьим странникам, которые через всю Европу стекались к святым местам. Через пять дней Оливье вернулся один...

Когда они пришли в Мустье, солнце высекало молнии из большой бронзовой звезды, висевшей над головокружительной впадиной между двумя скалами-близнецами. Эта картина показалась Монту знаком, согласно которому ему надлежало отправиться в Дамаск[238]: он упал на колени, потом простерся на земле, затем поднялся в часовню, где когда-то молилась Санси, прося Богоматерь о том, чтобы сын ее не стал тамплиером.

Все время, пока шла служба, Оливье думал о матери. Теперь, после стольких драм, страданий и испытаний, ее просьба, наконец, была услышана. И спасенный сын спрашивал себя, как бы она пережила это странное исполнение ее желаний. И тогда он стал молиться о ней и о своих близких с прежним жаром, не думая больше о Монту, как и тот больше не думал о своем товарище. Оливье ничего не знал о тех неисповедимых путях, по которым следовал удивительный лучник, осмелившийся помочь собору заговорить, и только в ту минуту, когда пришла пора возвращаться домой, стало ясно, что они расстаются: Пьер де Монту хотел вступить в монастырь, над которым сияла звезда Востока. Оливье не удивился, не стал оспаривать его решение, — да и по какому праву? — которое, без сомнения, было твердым. И он расстался с Монту, как расстался когда-то с Эрве: сердечно пожав товарищу руку, но, на этот раз, пообещав иногда навещать его. В последний момент Монту все же опустился на землю.

— Мне бы хотелось крестить ваших детей... когда они появятся у вас! — сказал он серьезно.

Оливье вздрогнул:

— Моих детей? Значит, я должен иметь детей?

— Это цель всякого христианского брака, разве не так? Вы очистили душу, и вы женитесь. Эта красивая девушка вас любит. Вы тоже ее любите: мне достаточно было увидеть вас вместе, чтобы убедиться в этом.

— Но я давал обеты! Как же я смогу нарушить их? — пробормотал Оливье, и в голосе его вдруг зазвучала крайняя усталость. — Говоря откровенно, я должен был бы последовать вашему примеру.

— Это было бы глупо. Во-первых, потому, что я ни для кого никогда не был примером... А потом, ведь Церковь покончила с Храмом. Если его больше нет, то нет и ваших обетов...

С тех пор как Оливье пришел в Валькроз, он пытался убедить себя в этом. Не сказал ли он тоже самое своему брату Эрве, когда покидал его? Но атмосфера монастыря снова погрузила его в сомнения, угрызения совести мучали его. Догадываясь, о чем он думает, Монту добавил:— Поговорите об этом с отцом Ансельмом. Побольше бы было таких священников, которые умеют слушать голос природы... и голос ее Создателя. Вы нужны Валькрозу, в нем должна продолжаться жизнь...

— Если Од не откажет мне, — вдруг решил Оливье, — мы продолжим ее вместе.

Возвращаясь в замок, он почти бежал, словно чувствуя за спиной крылья, так ему хотелось видеть ее, говорить с ней, завоевать ее, наконец! Он вошел в Валькроз, как в рай, и, даже не отдышавшись, начал искать отца. Он нашел его в оружейной комнате. Отец был явно озабочен; Оливье тут же охватила тревога, но Рено не позволил ему задать вопрос.

— Тебя так долго не было! — воскликнул он. — Неужели надо было отсутствовать так долго? Ты же сказал, что уходишь на три дня!

Он, казалось, был вне себя, и Оливье, растерявшись, не нашелся, что ответить:

— Мне надо было еще помолиться... Разве это так важно?

— Важнее, чем ты думаешь! Они ушли!

— Кто?

— Как это «кто»? Реми и это восхитительное дитя! Она сама попросила брата об этом! Позавчера, как обычно, она пошла прогуляться в часовню, которую я воздвиг на месте, где твоя мать...

Как всегда, он споткнулся на этом слове, потому что до сих пор отказывался соединять имя супруги со смертью, и, не закончив фразу, продолжил:

— Она вернулась в страшном волнении и, не желая ничего объяснять, стала умолять брата увести ее подальше отсюда.

— Но это какая-то бессмыслица! Почему?

— Говорю тебе, не знаю. Она упрямо молчала, уверяя, что если он не уведет ее, она уйдет одна. Пришлось послушаться. Реми уходил с отчаянием, потому что он, полагаю, любит нас.

— А она нас не любит, вы это хотите сказать?

— Я поклялся бы в обратном, — грустно произнес Рено. — Тебя-то уж точно, но мне казалось, что и я завоевал ее привязанность.

— Но, скажите, наконец, отец, что произошло во время этой... прогулки?

— Откуда я знаю? Говорю тебе: они ушли сегодня утром.

— Знаете ли вы хотя бы, в каком направлении?

— Когда Реми в отчаянии пришел объявить мне эту новость, я рассказал ему об Эксе, где строится собор Спасителя, обещающий стать великолепным. Все в округе говорят о нем...

— Они взяли своего мула?

— Я дал им другого. Реми пообещал, что вернется, чтобы закончить работу над изваянием твоей матери...

— Он закончит его прежде, чем возьмется за какую бы то ни было другую работу! — загремел Оливье. — Я сумею их найти... и ей придется ответить мне, любит она меня или нет!

Мгновение спустя он был уже в конюшне и сам оседлал коня, потому что хотел отправиться в путь немедленно, но тут в дверях появилась Барбетта, которая, облокотившись о косяк, спокойно проговорила:

— На дворе ночь, они где-нибудь остановятся на ночлег, и вы не только не догоните их, но можете проскочить мимо.

— Я знаю, с какой скоростью идут мулы... и знаю также, что места, где можно остановиться в пути, очень редки. Если Реми проявит благоразумие, они остановятся в Комбсе, чтобы утром начать подъем на высокое плато...

— Может быть, да, а может быть, и нет! Во всяком случае, возьмите эту сумку. Вы подумали о своем коне, но не подумали о себе самом, — добавила она, бросив взгляд на вещи, притороченные к луке седла. — Здесь хлеб, сыр, оливки...

— Спасибо! А теперь дай мне пройти.