Жеспунсаре, Нефмалене, в краю таком чужом для них и таком глубоко французском, с его обрывами над Маасом, излучинами Семуа, резкими очертаниями скал, орлиным гнездом нависших над долинами, с живописными деревнями и красными кирпичными домиками, говорившими о близости Бельгии; здесь они сидели в кафе, здесь играли с детьми и улыбались девушкам, они, рожденные от женщин, которые не открывают лица перед посторонними мужчинами, рожденные в далеких, опаленных солнцем городах… в Тлемсене, в Марракеше… Смена караула. И пароль звучит так же чуждо, как и все вокруг. Два марокканских спаги у дверей полковника салютуют друг другу, один говорит «Бувинь», другой отвечает «Филипп-Август».

Кавалерист Пезе стоит на часах в том месте, где Шалонская дорога сходится с Ретельской и оттуда идет на Мезьер; налево — дорога, ведущая на вокзал, направо — от Площади мэрии отходит дорога на Вандресс. Кавалерист Пезе шагает взад и вперед. Он уже наизусть знает старое здание из желтого известняка, где помещаются мэрия и школа, на фасаде, между пилястрами с канелюрами два медальона[587] с барельефами римских императоров. Ему надоело смотреть на баскетбольную площадку перед мэрией; он изучил от первой до последней буквы вывески на запертых лавках у дороги; одна — «Мясная и колбасная торговля», другая — «Гуле-Тюрпен»[588], все та же фирма повсюду в здешних местах… Пуа-Террон больше, чем кажется с первого взгляда; вон и та фабрика — что это за фабрика? Арденнская бумажная фабрика — и тот участок, где гараж… и та речушка тоже… все это Пуа-Террон… Но Пезе интересует только его перекресток. Здесь, куда ни глянь, — всюду перекрестки. Под деревьями стоит памятник. Пезе подошел поближе посмотреть, что он изображает: каменная дама в лавровом венке, со знаменем, складки которого, обвившиеся вокруг склоненного древка, прикрывают ее руку. У ног — крест, увенчанный каской. Она возлагает на него венок, такой же каменный, как и она сама. По углам памятника лежат фарфоровые венки, тут же стоит ваза без цветов, покрытая глазурью; такие вазы, верно, были в моде в те годы; никто ее не тронул, и ветер ее не свалил; на цоколе надпись:

Славной памяти сынов

Пуа-Террона,

Павших за Францию

1914–1918

Сыны Пуа-Террона… Пезе задумался над этими словами. Сбоку на цоколе их имена: Роже Шарль 1914 — Мишель Эжен 1914 — Мишель Рене 1915… и еще и еще. А другая сторона — какая несправедливость! — отведена вся целиком одному человеку:

Нури Жанна

Гражданская жертва

1918

К основанию памятника приделан белый фарфоровый щит овальной формы. Пезе до смерти захотелось разобрать, что это такое. У него был с собой карманный фонарик, который светил уже не очень ярко, так как батарейка села. Ничего, как-нибудь разглядит. Так вот оно что — на щите фотографий убитых. Такие же, как и мы, нашего возраста. Вот кирасир… какие у них тогда мундиры шикарные были. Вот еще другие, один курит; эх, как курить захотелось… Другой… имена стерлись… А вот и гражданская жертва. Женщина… будто бы и знакомая… так или иначе женщина…

Местность эта на самом деле возвышенная, но со всех сторон она приподнята, как края у таза, и поэтому кажется, что тем, кто подойдет, тебя не будет видно… Кавалерист Пезе стоит на посту, на стыке двух дорог. Остальным посчастливилось: они спят. Спите, пока еще спится, спаги полковника Марка!

Генерал Корап не смог связаться с вами по телефону: генерал запутался в линиях связи, и полковник Марк получил приказ перебросить свою часть в Омикур только в половине третьего ночи, когда все пути уже затопила волна беженцев, когда на дорогах образовались пробки, заторы; упряжки с артиллерийскими зарядными ящиками, обозные машины мечутся по всем направлениям; инженерные транспорты, походные кухни и заблудившиеся кавалеристы, легковые машины, ссылающиеся на довольно проблематические приказы, темнота, паника, полная неразбериха. Кавалеристу Пезе, еще не отдохнувшему после тяжелой ночи, не удалось воспользоваться передышкой: он стоял на посту. Что же делать, выспимся в другой раз!

Вперед, громко фыркая, вырываются мотоциклы, за ними лошади тащат 25-миллиметровые пушки: это марокканский боевой эшелон. Запасных лошадей пока оставляют на месте. У алжирских конников в кожаных ведрах — мины. Походным кухням дан приказ на утро доставить горячий кофе… с ними пойдет полуторатонка с пищевым довольствием. Хорошо бы сменить выцветшие куртки и фески, их давно пора перекрасить. Жаль, времени нет, а то они уже видны в темноте. Ладно, на сегодняшнюю ночь сойдет. Сейчас не до того.

* * *

Рауль все едет и едет. Его клонит ко сну… Он едет и едет. Все чаще плечи сводит от усталости; все чаще ослабевает внимание. А он все едет…

Меньше как за три часа не сделать ночью шестьдесят километров, когда на дорогах заторы, когда приходится пропускать колонны войск, толпы беженцев. А тут еще этот чортов мотор, с перепугу начавший было работать, поуспокоился, вспомнил о своих старых немощах и около Кур-Сент-Этьена, на полпути между Орбэ и Нивелем, опять пошел чудить… Там стояли артиллеристы, они рассказали Раулю, где находится их ремонтная часть, — в Бувале, не доезжая Женаппа. Там только до сознания Рауля Бланшара дошло то, что ему говорили в Орбэ. Их мотодивизию отвели на отдых, — чувствуешь, братец, на отдых! — чтобы перегруппировать позади позиций пехоты.

И Рауль сразу встряхнулся, как будто войны и не бывало. Ну, уж теперь ему незачем здесь задерживаться. — Да ты с ног валишься от усталости! — заметил механик, сменявший ему свечу. Подумаешь! Час-другой он еще выдержит. Да и товарищи, верно, о нем беспокоятся…

Он говорил не то, что думал: на деле он сам беспокоился о товарищах. Монсэ, Партюрье… успели они убраться до прихода бошей?

Пробиться через Женапп совершенно невозможно: дорога запружена войсками, хлынувшими из Шарлеруа на Брюссель. Рауль простоял с добрый час. А затем до самого Нивеля двигался в колонне машин, которая останавливалась через каждые двадцать метров. Все водители, верно, устали не меньше его, стоило им затормозить, как у них слипались глаза, а потом, лишь только впереди образовывалось пустое двадцатиметровое пространство, они рывком трогали с места, словно кто-то толкнул их в спину…

* * *

Этой ночью все события развертывались, как в дурном сне: немцы еще в одном пункте, выше Живэ, форсировали Маас. Этой же ночью тревога охватила северный фланг корпуса генерала Либо на стыке с частями «Аристотеля»… На рассвете Д5 Эчеберригарэ, всю ночь, согласно приказам, перемещавший свои войска, оказался лицом к лицу