На лестнице послышались шаги, стукнула дверь. У отца на плече болтался белый шарф, в петлице — хризантема. Мать покачала головой: «Что у тебя за вид, Чесь…» Но отец только тяжело вздохнул: «Вандуся, пять вагонов от Зальцмана! Ты понимаешь, что это такое — пять вагонов пшеницы из Одессы, красной пшеницы “гольд”, которую Зальцман купил у Игнатова и которая уже стоит на Праге, на запасном пути у Корнбаумов! Золото, а не пшеница, доложу я тебе, жемчуг, янтарь!» Видно было, что отец сильно навеселе: локтем он уперся в дверной косяк, левую ногу в лакированной туфле выставил вперед. «Посиди с нами, — я стянул с него пальто. — Зальцман не убежит». Все стали усаживаться за стол, только Анджей стоял, прижав ладонь ко рту. «А этого что так рассмешило? — Отец разглаживал на груди салфетку. — Как будет genetivus от слова ancilla? А?» — «Ancillae, папа». Анджей не спеша протянул руку к хрустальной вазе за песочным пирожным.

«Браво», — сказала панна Эстер. Лишь в этот момент отец ее заметил: «Стало быть, панна Зиммель уже с нами, — он прищурился, внимательно ее разглядывая. — Как прошло путешествие?» Панна Эстер наклонила голову: «Я приехала немного раньше условленного, но, надеюсь, не доставлю хлопот…»

Как же изменился дом с тех пор, как в нем появилась эта красавица с греческим профилем, чьи платья шелестели, будто летний дождь. Казалось бы, все шло привычным чередом, однако мелкие следы чужого присутствия ненавязчиво нарушали покой прежней жизни, хотя ничего особенного и не происходило. Утром в ванной потянувшаяся за гребешком рука натыкалась на перламутровую щетку с торчащей из нее шпилькой. Вечером на стеклянной полочке под зеркалом поблескивала, как потерявшаяся капелька ртути, сережка с аквамарином и острой медной застежкой. И эти новые запахи, которые внезапно проплывали по коридору, когда панна Эстер в атласном платье проходила из комнаты в гардеробную, чтобы повесить на крючок пальто с пушистой лисой, поправить на проволочных плечиках клетчатую шерстяную пелерину или поставить на полку пурпурную шляпную коробку с серебряными буковками «Urania — Danzig».

В воскресенье около полудня мать приоткрыла дверь: «Может быть, покажешь панне Эстер…» — «Я с вами!» Анджей уже бросился за пальто, но она его остановила: «Не надо. Пускай Александр сначала покажет панне Эстер Старе Място. У тебя еще не раз будет случай…»

Мы вышли без чего-то час. Было тепло, мостовая на Маршалковской еще не просохла после ночного дождя. Подводы и пролетки сворачивали в Злотую. На улице Згоды торговцы апельсинами укладывали оранжевые плоды в ивовые корзины. Под тяжело колышущимися от порывов теплого ветра маркизами мы дошли до каменного обелиска с надписью «Саксонский сад», откуда разбегались усыпанные гравием дорожки. Она рассеянно смотрела по сторонам. «Вы устали?» — спросил я, когда мы миновали фонтан, за которым высились купола церкви. «Ох, нет, — она легонько пожала плечами. — Мне только все еще немножко не хватает Вены».

Мы прошли мимо театра, на который она только взглянула мельком, хотя я, задрав голову перед каменной колоннадой, расхваливал таланты Корацци[6]. Внимательно осмотрела церковь и колокольню. Ее каблуки звонко постукивали по плитам Саксонской площади, когда мы неторопливо обходили огромное здание, разглядывая золотившиеся в лучах теплого солнца на синем фоне купола. Только на Медовой она оживилась. Дома по обеим сторонам улицы показались ей похожими на дрезденские. «Вы бывали в Дрездене?» — «Пан Александр, — она тряхнула мою руку. — Не надоело вам расспрашивать? — Она остановилась. — Как нетрудно догадаться, вы постигаете науки в Гейдельберге?» — «Можно и так сказать. Я занимаюсь в семинаре профессора Гиммельсфельда. Строительство мостов, виадуки, вокзалы, подземная железная дорога». Она с интересом на меня смотрела: «Строительство мостов… Прекрасное занятие. Река, два берега, разделенные водою, а вы их соединяете, как руки расставшихся возлюбленных… — И вдруг резко повернулась: — Посмотрите, сколько тут голубей!» Пробежала несколько шагов, всполошив птиц, которые шумной стаей сорвались с места, потом вынула из сумки сладкую булочку, стала бросать, отщипывая по кусочку. Голуби ее окружили. «Совсем как в Quartier Latin[7]. — Она наклонила голову, придерживая шляпу, к которой серебряной булавкой была приколота вуалетка. — Ну поглядите же, что они вытворяют!» Птицы копошились у нее под ногами, она вынуждена была расталкивать их носком белого ботинка, чтобы проделать узкий проход среди трепещущих крыльев.

Мы спустились по ступенькам к воде. Когда остановились внизу, она подняла камешек. «Красиво, — она посмотрела за реку, — что на том берегу столько деревьев. Это Висла?» Я кивнул. «Я думала, она больше». По мосту шел поезд. Над водной гладью расцвел белый дым. Она протянула руку по направлению к туманному горизонту на другом берегу: «А там, далеко, Петербург?» Я кивнул. Она задержала на мне взгляд: «Вы предпочитаете Парижу свой Гейдельберг?» — «Я не был в Париже». Она кинула камешек в воду. «Жаль. Поезжайте, как только сможете. Стоит». — «Так почему же вы там не остались?» Она смотрела на воду, на которой темнели водовороты. «Иногда уезжаешь, иногда остаешься. А города везде похожи. Как и люди. Днем веселые, счастливые, сильные, а по ночам не могут уснуть…»

Она медленно повернула голову. Глаза у нее были погасшие.

Солнце — низкое, перерезанное узкой темно-синей тучкой — висело над буковым лесом за Собором, близился вечер, тени сосен и елей, растущих на другом берегу пруда, взобрались на белую стену, мы сидели на веранде дома 18 по Ронштрассе, глядя на башни Собора, потом мать, разливая по чашкам кофе из высокого кофейника, начала говорить о доме Зиммелей, а я, возвращаясь мыслями к той минуте, когда увидел в комнате с полузакрытыми жалюзи темное крепдешиновое платье, брошенное поперек кровати, подумал: «Какое же в тот день было солнце…»

Письма? Когда, собственно, я узнал про письма? Когда Ян вернулся из Петербурга? Когда отец приехал из Одессы? А какая была пора? Вечер? Темная комната наверху? Мы тогда стояли у окна?..

Мы тогда стояли у окна в комнате на втором этаже, внизу по мокрой мостовой Новогродской пробегали застигнутые дождем прохожие, небо над куполом св. Варвары, высокое, чистое, с полоской зари на западе, горело холодным красным светом, предвещая прохладный и ветреный день.

«Она каждую пятницу ходит на почту. На Вспульную», — Анджей посмотрел на меня так, будто ему важно было узнать, какое впечатление произведут его слова. «Откуда ты знаешь?» Он пожал плечами: «Знаю». Я покачал головой, не сводя с него глаз: «Следишь за ней?» Он отвернулся к окну: «Неважно». — «Как — неважно? Ты не должен этого делать». С минуту он молчал, глядя на голубей, кружащих над св. Варварой: «Она ходит на Вспульную и всегда спрашивает, нет ли для нее письма». Сердце у меня забилось быстрее: «И письмо есть?» Он поморщился: «Нет, ни разу не было. Когда она спрашивает, пан Кораблев только разводит руками». — «А она тогда что?» — «Ничего. Выходит и возвращается к нам на Новогродскую». Я положил руку ему на плечо: «Ты не должен за ней следить. Не твое это дело». Он опустил голову, так что я не видел его лица: «Но она, когда возвращается, плачет». У меня перехватило дыхание: «Как это — плачет?» — «Я слышал». — «Тебе показалось… — смутившись, я отдернул руку. — И тем не менее обещай, что не будешь за ней следить». Он снова пожал плечами: «Если хочешь, могу пообещать. Но…» — «Но — что?» — «Ничего».