над ним была беспредельной. Шевелились только круглые с зеленоватым отливом глаза, нетерпеливо поглядывая в сторону подвала.

Из открытого рта исходили бугристые аккорды, похожие на попсовую песню. Вагус напряг слух, пытаясь выловить важный для себя звук среди ложных многоголосий, старался услышать его в шелестящей и трескучей риторике приветов, прогнозов, поздравлений, анекдотов.

Бриллиантовой вспышкой ворвался в эфир сбивчивый шепот, чуть мурча от прохождения через трахею кота, заблестел как искра стеклянного света в драгоценном сосуде:

– Коненков, Коненков… я вижу, вижу… красный с золотом, весь в булатной стали, он идёт, идёт, идёт…

***

Аккуратный кирпичный дом с островерхой черепичной крышей, фронтоном с лепным фризом и полукруглыми окнами был старательно оштукатурен, скрывая под современным убранством ветхий с деревянными перекрытиями памятник архитектуры.

Вагус подходил ближе, и пространство вокруг музея стало вдруг стекленеть, сгущаясь как студень. Будто вакуумная мина из разляпистых граффити тяжко плюхнулась на дом. Рисунки уходили в глубину, вспыхивали неоновым мерцающим облаком, сжигая молекулы кислорода. Разукрашенные стены всасывали его в пустоту, ломали и дробили на крошки, грозили обратить в пар.

– Музей сегодня не работает, не стойте, – сообщил молодой человек, поднимаясь по ступеням. – Труба лопнула, когда починят, не знаю. На нашем сайте есть вся информация, – он порылся в рюкзаке, извлек ключи, отворил дверь.

***

– Эй, пацан!.. – Вагус схватил пробегавшего мимо мальчишку за ворот, молча трясонул, сворачивая футболку в узел, заголяя худые детские ребра.

– Ай! Пусти! Ну!

– Заработать хочешь? – Перед глазами мальчишки возникла сторублевая бумажка. Вагус держал ее двумя пальцами, поворачивал во все стороны, словно это был слиток золота.

Курносый нос издал шмыгающий звук.

– Мало.

– Получишь ещё.

– Че делать надо?

– На двери этого здания нарисована бабочка, – он кивнул в сторону музея Коненкова. – Ты должен её смыть.

– За каким? – не понял мальчишка.

– Будешь задавать много вопросов, узнаешь дорого ли стоят от мёртвого гандарка уши.

– Ла-а-дно. Гони сюда! – купюра скрылась в маленьких бойких пальцах, мальчишка сорвался с места, забежал за угол, высунул из-за выступа половину лица, скорчил рожу, как макака, и скрылся в подворотни.

– Бойкий щенок! – Вагус зло засмеялся, сплюнул длинной никотиновой слюной сквозь острые зубы.

***

Он обошел окрестности, проверяя, нет ли засад в подъездах, на лестничных клетках.

На лавочке у крыльца сидела раскисшая как тесто старуха в пахнущей кухней одежде. Вагус присел рядом, небрежно закинул ногу на ногу.

– Что бабонька, греемся?

– А тож, последние тёплые денёчки. Надысь ливни обещают, два ведра на квадратный метр.

– Эх, видимо, знатный потоп намечается!.. Вот, бабонька, в музей пришёл, окультуриваться, а тут трубы, говорят, прорвало. Да и сам музей… фу какая гадость, – он брезгливо оттопыривал нижнюю губу, – весь изгажен наркоманскими метками.

– У-у-у, уж сколько жаловались, а воз и ныне там. Только закрасят, так на другое утро опять то же самое. А воды уже сутки нет. В прошлом месяце тоже чинили. Да как чинили… хомут поставили и а-ля-у-лю. Трубы сорок лет не менялись… В застое все государство, остановилось, заступорилось. Все в ступоре!.. Сидят, морды в экран не влазят. Все не нажрутся никак, эти дьяволы, эти бесы, политические мертвецы! Хоть бы сделали подвиг для своей души, для ответа на суде божьим, покаялись. Вот раньше было время, своровал, тебя тут же под белы рученьки да к стеночке – и гав не брехав!

– Ты не узнаешь мысли человека, пока он не издаст закон… А ты, бабонька, сталинистка, я погляжу? – хохотнул Вагус, ободряюще пихнув старуху локтем.

– Тю, хоть как называй. Ради правды и сталинисткой быть не грех.

– Вот ты говоришь, жаловалась, а куда нужно жаловаться?

– Это в «Жилищник» тебе надоть или прямиком в администрацию. Щас, обожди, номер найду, – зазубренными руками, какие бывают у работниц производственных цехов, она полезла под фартук. Её губы зашевелились, нашептывая телефонный номер, согнутые болезнью пальцы заударяли по кнопкам, превращая их в светящиеся кристаллы, – Ой, вот телефон у меня современный, а пользоваться не научилась, старая стала. Посмотри-ка, сынок.

В маслянисто-лиловой толще стекла отразилось небо, кирпичная стена дома, небыло только самого Вагуса, сколько бы он ни всматривался. Под тяжёлым взглядом дисплей стал темнеть, наливаться чернотой как грифельная доска.

– Не люблю зеркала, в одном из них граф Калиостро показал мне мою судьбу.

Он сунул смартфон за пазуху, заглянул старухе в изумленные зрачки цепляющим, высасывающим взглядом. Оставил ей вместо глаз зияющие костяные ямы, выпил все ее силы, проглотил целиком, жадно проталкивая сквозь горло ломти сырого мяса.

***

Костя вышел из парка, начал подниматься на косогор вдоль темно-зелёной изгороди по брусчатке, по солнечной ряби, в которой застыл окаменелый ветер истории. Уже любовался белыми наличниками музея, когда рядом, будто из мглы, возник мужчина – невысокий, импозантный, слишком светский для Смоленска, он с интересом разглядывал решётки на окнах.

«Что-то рановато для посетителей», – подумал Костя. На всякий случай предупредил, что музей не работает и вошёл внутрь.

Музей, который снаружи казался небольшим, внутри состоял из потаенных переходов, коридоров, ответвлений, уводящих наверх лестниц. Два просторных зала на первом и втором этажах занимали экспонаты – деревянные долдоны, вырезанные гениальным скульптором из обычных бревнышек.

Костя, заглянув в сумрачные залы с застывшими, как застывают в льдине пузырьки воздуха, образами, по скрипучей лестнице прошел в комнатку сторожа, сплошь наполненную рукописями, подшивками старых газет, архивными папками.

Константин Григорьевич Платт, двадцати лет от роду, среднего роста, крепкого телосложения, с горбоносым скуластым лицом, в котором слились, и продолжали существовать отдельно черты русского и чеченца. Одно лицо отражалось в другом, просвечивало одно сквозь другое.

В детстве бабушка часто брала его с собой на работу в музей Сергея Коненкова, где заведовала задолго до рождения внука. Когда, стоя среди причудливых истуканов, она начинала выдумывать какую-нибудь удивительную историю о свергнутом божестве сброшенном с расколотого алтаря, о живой неостывшей плоти в сердцевине сухого дерева, маленькому Косте казалось, что и в его душе притаилась другая душа, нашла свой приют и теплится там, терпеливо ожидая случая, когда сможет покинуть пристанище и проявится на свет.

Окончив школу, Костя поступил в Смоленский педагогический институт на историческое отделение и теперь подрабатывал сторожем там, где более пятидесяти лет проработала его бабушка.

Он зажёг лампу, открыл ящик и высыпал на стол кипу пожелтевших фотографий из личных архивов Лидии Сергеевны. Это были снимки Коненкова, сделанные у него в мастерской. С улицы раздался надсадный металлический звук. Костя выглянул в окно и увидел, как рабочие в оранжевых робах торопливо елозят мохнатыми, как пекинесы, валиками по стенам.

– Хоть какая-то от них польза.

Костя вернулся к столу, аккуратно разложил фотографии, в который раз стал рассматривать, испытывая тревожное томление, стараясь преодолеть глянцевую плоскость снимка, вглядываясь в лики деревянных дев, библейских старцев, хронических птиц и животных.

В тесной, из углов и граней, каморке, рассеченной лучами пыли, будто духи из-под земли, полезли тени. Островок света, под которым он сидел, начинал исчезать и таять, тьма вокруг сгущалась, ее становилось все больше и больше.

Устало откинувшись на спинку стула, он