В тёмном углу рядом со шкафом на задних копытах стоял и ухмылялся чёрный козёл с жуткой человеческой мордой и обнажённой женской грудью. Козёл посмотрел на него огромными бело-жёлтыми висящими на мокрых тягучих нитях глазами, приложил к губам копыто, будто предостерегающий перст, и угрожающе зашипел:

– Т-ш-ш-ш!

Пронзительный звук отскочил под острым углом от потолка и ударил в пол. Под тёмными сводами рванул коротким слепящим взрывом, наполнив комнату сыпучими искрами и твердым как камень ударом. Костя выбежал на лестницу, спотыкаясь о ступени, хватаясь за поручни, проскочил первый этаж, услышав голоса, кинулся наверх, привыкая к темноте, видя в сумраке волосок света, распахнул двери выставочного зала.

Глава 4. Занозыш

Наружу вырывались жаркие хлопки, хвосты раскаленных частиц. В лицо пахнуло кипящим варом древесной смолы. Костя задохнулся, в легкие попало мертвое измельченное вещество, над которым колыхался терпкий кровавый туман.

Тут были сказочные узловатые, покрытые коростой совы-ведьмы с обжигающе сиплым дыханием. Птица Сирин с отточенными перепонками и натянутыми крыльями. Козлоногий Пан, играющий на дуде, невесомые Наяды. Сделанные из пней, коряг, ветвей кикиморы и лешие, напоминавшие колючих дикобразов и ежей с деревянный шерстью, которая топорщилась и искрила. Чешуйчатые, будто глубоководные рыбы, водяные, от которых исходило фосфорное сияние. Странные, полупрозрачные дети: Марфинька, Ниночка, Леня на длинных ходулях, из которых торчали острые щепки, тонкие зелёные веточки.

Все скульптуры шевелились, будто искали кого-то. Трогали, терлись скрежещущими боками, стучали зашкуренными телами, сталкивались лакированными животами. Они склеивались, прилипали друг к другу, издавали скрипы и визги. Корчились, вцепившись в кору когтями и клювами. Вставали на дыбы, царапались, кусались, исходили горячими смолами, пенными соками. Выбрасывали снопы искр, выхлопы вонючего дыма.

Среди битого стекла и известки, разноцветных язычков стружки высветился малый фрагмент лица, орнамент одежды, складка пиджака. Внутри ожившего изваяния Маяковского начал нарастать гул, земля взволнованно задрожала, а чёрные, как капли нефти, глаза, свирепо сверкнули. Грань темноты и света проходила по налившемуся живой розовой плотью носу, остро сжатым губам, твердому, чуть поднятому подбородку, разливалась по мощной груди.

Костя слышал, как грохочут, приближаясь дубовые ботинки, и ему стало страшно смотреть. Он чувствовал слепую беспощадную мощь, поднявшую его в воздух тяжеловесно-грациозным движением, и деревянные пальцы, сдавившие пересохшую глотку.

– Я был на Красной площади! Видел, как перекрашивают кремлёвские соборы, дворцы и башни в новый цвет! Видел революцию, читал стихи в раскрашенном и построенном, сконструированном Малевичем пространстве. А его не вижу! Покажи мне его, страж!

Костя, вглядываясь в прямое, высокое движение лба поэта, чувствуя на шее больной ожог, как если бы его облучили куском урана, протянул руку и просипел:

– Там…

Припечатанный к полу Костя замер, окруженный заговорами и ударами.

– Вставай в наши ряды гордо,

Пока от грязи не отмылась морда! – заревел басом поэт, разрывая воздух, выбрасывая изо рта, будто из раструба, пульсирующее пламя.

– Точило наточило, острое стропило.

Тесаком обтеши, полено раскроши.

Шуршит, шарит, душу падшую нашарит! – парировал Вагус.

Между ними возникали электрические разряды, пульсировала вольтова дуга, трепетало огнистое облачко радиации.

Скопище, сочетаясь в жутком шевелящемся распалось. Вспыхнуло и погасло. Вздыбилось горой. Свернулось в трепещущие клубки и замерло, отбрасывая на стены и потолки ломаные тени.

***

– Пардон, месье, – Вагус схватил Костю за грудки, по лицу ударили горячие тугие пощечины и где-то в глубине сознания зажглись красно-желтые факелы. На него пахнуло жженым металлом, сернистым духом горячей окалины, распахнутым парным нутром.

«Мертвечина!» – содрогнулся Кости.

– Константин. Я вижу, вы ответственный и всеобъемлюще грамотный молодой человек. Жаль терять такие кадры, но, как это у вас говорят, голод не тётка!

Он раскрыл красный рот с белыми, в мокром блеске клыками, облизал плотоядные губы, но вдруг остановился. Приподнял Костю, повернул ему набок голову. На шее кровенела царапина, кожа была стесана до мяса, рана липко краснела в тусклом свете.

– Занозыш!

– Отче наш… Я знал, я всегда знал, что они живые, бабушка не сумасшедшая! – в ужасе лепетал Костя, пытаясь вспомнить, как правильно сложить пальцы и в каком направлении следует креститься: справа налево или наоборот.

– Это вряд ли вам поможет, милейший. Ему нет до людей в целом, а до вас в частности, ровно никакого дела. А вот мне как раз есть. Я предлагаю сделку. – Он посмотрел на Костю исподлобья, глазами, в которых трепетали отраженные рубиновые огоньки.

– И ч-что вы мне предлагаете? – проговорил тот, хватая пересохшими губами влажные сквозняки.

– Все. Жизнь. Твоя кровь отравлена. Слышишь зов? Чувствуешь жжение в груди? – Костя побледнел, прижал к сердцу руку, слушая больные перебои, и на лице серыми тенями проступало осознание: с ним происходит что-то непоправимое и обратной дороги нет. – Ты уже мертв. Твое сердце ещё бьется, но это ненадолго. Скоро ты начнешь гнить заживо, испуская смрад далеко за пределы Смоленщины, а потом придет пустота и вечная жажда. Ты будешь пить из других жизнь маленькими глотками или с остервенением поедать их никчемные оболочки целиком, пытаясь ее утолить, но чем больше ты будешь убивать, тем сильнее будет жажда, и тем больше будет дыра. А потом ты станешь одним из этих чучел.

– Кем? Скульптурой?! – страх намертво вцепился в него, насаживая на тонкую светящуюся спицу.

– Я же сказал. Будешь пылиться рядом с Текстильщицей или, если повезёт, с Девушкой с кукурузой. Но я помогу тебе, если ты поможешь мне. Услуга за услугу. Квипрокво. Я нивелирую действие. Ты будешь оставаться человеком. Сможешь жить свою жалкую человеческую жизнь, пока она тебе не наскучит. Взамен ты поможешь мне, – Вагус испытующе взглянул на оппонента. – Уберешь с фасадов домов эти жуткие каракули, а взамен я уберу ошейник с твоей шеи.

Глава 5. «Сын человеческий»

Тополя пускали на ветер, тёплые комья пуха, и легкие, невесомые звезды кружились, летели, пропадая на солнце, засевали и город, и окраины, и берег Днепра, и весь светлый речной разлив. Все это казалось ему теперь неинтересным, совсем ненужным.

Костя прощался с красотой и могуществом любимого города, которому поклонялся, с которым прожил свой короткий век.

Радуга в стеклянной призме неба, звуки мира, наполнявшие его своим бесконечным великолепием и гармонией, теперь бурлили зловонными пузырями. Вместо приторно-терпких цветов, маслянистых духовитых трав, пахло горелым графитом, окалиной, кислотными испарениями ненависти. Эта ненависть гуляла по улицам, наполняла школы и университеты, клокотала в больницах и детских садах. Люди вокруг были реактором, в котором синтезировалась химия зла. И ненавидящая рука сыпала в этот реактор смертоносные химикаты.

Облупленный трамвай катил по путям, обгоняя одинаковые блочные дома с ворохом гнилья и рухляди на линялых балконах. Битый асфальт, неясные, напряженные, размытые движением лица прохожих, граффити на стенах, кучки угрожающего вида молодчиков чутко сторожили, чтобы кинуться разом, всей сворой, готовые рвать и терзать.

Вагус прибавил шаг, почти побежал, увлекая за собой