хотят спать и не могут: маленькие дети могут и не хотят. И как им спать, когда отовсюду из кроватей слышится шёпот, слышатся отрывистые переговоры о том, что завтра будет, что было сегодня. Как им спать, когда из каждого угла при свете лампады глядит таинственный образ праздника!

Но усталость берёт своё. Не удалось уговорить мать, чтобы взяла с собой в церковь, уговариваешь няню: „Няня! Милая! Разбуди меня, когда пойдут вокруг церкви!“ — И няня обещает, она обещала бы всё на свете, лишь бы угомонился ребёнок. Но из других кроваток старшие счастливцы отвечают смехом на обещания няни, и опять поднимается неугомонный ребёнок, и опять уговаривает няню, и опять заставляет её в десятый раз обещать, что сделает, не забудет. Старая няня, кажется, в самом деле не забудет: она так сердится на старших шалунов, что смущают ребёнка и не дают заснуть ему. И дремлешь в сладкой надежде; но страх, что няня обманет, пересиливает сон, и ещё раз полузаснувший ребёнок заставляет няню повторить своё обещание.

…Первая заутреня! Боже мой, как билось сердце, когда, наконец, в первый раз мать решилась взять с собой меня к Светлой заутрени. Укладывают спать, спать не хочется — и только ждёшь, когда, час за часом, наступит желанное время. Вот наступило оно. После тишины, в которую погрузился целый дом, поднимается внизу и вверху и во всех углах его радостный шум приготовления к заутрени. Одетый по-праздничному ночью идёшь по тёмной ещё улице — не звонили ещё, в церкви темно, но она уже полна народом, всякий спешит занять своё место, и стоят все одетые по-праздничному, с новыми свечами, и носится по всему храму таинственный шёпот ожидания. Зажигают свечи в больших паникадилах, которые никогда, кажется, не зажигали. Как стало светло — как полна народом церковь, как весело все глядят и как весело глядеть на всех. И вот вдруг кто-то возле перекрестился, заслышав удар соборного колокола: в самом деле ударили, другой, третий, и понеслись хором чудные, таинственные звуки, и вот, наконец, наш, родной колокол своим густым гудением покрыл весь хор и поглотил все звуки. Как хорошо, Боже мой! Как хорошо стоять возле матери и братьев и сестёр и слушать таинственные голоса и смотреть во все глаза вокруг себя, и ждать, ждать всем существом своим.

А дальше — дальше целый мир новых ощущений для взволнованного ребёнка. Вынесли из алтаря старые, где-то далеко стоявшие иконы, которых никогда ещё не видывал, сняли с места хоругви, которых ещё ни разу не видел в движении, и запели „Воскресение Твое, Христе Спасе“, и тронулся крестный ход. И вот затворились двери, церковь полна народу, и все зажгли свои свечи, у всех такие спокойные, важные лица, и все стоят тихо, не говоря ни слова. Чудно становится ребёнку, смотрит он вокруг себя — возле старая няня стоит с зажжённым огарком и молится и плачет, братья и сёстры и мать смотрят прямо в глаза и не улыбаются, и тихо всё так, как будто никого нет в церкви, и над этой тишиной только носится тот же торжественный гул колоколов. Боже — что будет — хорошо и странно! Но вот за дверями послышались отрывистые звуки возгласов священника и ответы хора, и толпа зашевелилась, люди крестятся и молятся и шепчут. Вдруг отворились двери и раздалось громкое „Христос Воскрес!“, и в ответе ему народ загудел своё стоязычное: „Воистину!“ И скоро вся церковь запела вместе с хором радостные песни воскресения.

…О святые песни, всякому знакомые, всякому милые! Кто из русских людей не знает и не поёт вас и не отвечает на ваши звуки всем своим сердцем. И ребёнок, в первый раз заслышав вас, чувствует трепет праздничной радости, и старик, много раз проводивший Пасху на веку своём, когда услышит вас, как будто снова делается ребёнком и празднует Христу детскою радостью. Когда бы ни заслышало вас моё ухо, когда бы ни представило воображение светлую ночь Пасхи и церковь празднующую, в душе моей расцветает и благоухает праздничное чувство. И детство, милое, давно прошедшее детство, смотрится в неё и в ней отражается, и снова слышатся в ней те же надежды и обещания, которыми жила и радовалась душа в ту благословенную пору. В этих надеждах и обещаниях — свет и надежда целой жизни, отголосок вечного праздника, отблеск невечернего дня в царствии Христовом».

Домашним воспитанием и образованием младшего сына руководил профессор Московского университета Пётр Васильевич Победоносцев. Когда отроку Константину исполнилось 14 лет, отец отвёз его в Петербург, где сумел определить сына в Императорское училище правоведения при Министерстве юстиции.

Училище создавалось в качестве юридического учебного заведения, специально предназначавшегося для подготовки судебных деятелей. Выдающийся русский юрист А.Ф. Кони усматривал в учреждении училища правоведения единственно возможный в условиях 30-х годов XIX века способ постепенно, мало-помалу улучшить состояние российских судов, бедой которых было судебное чиновничество, прогнившее до мозга костей, продажное, живущее взятками и не находящее в них ничего худого, крючкотворствующее, кривящее на каждом шагу душой, пишущее горы дел, лукавое, но не умное, свирепое и едва грамотное. Поэтому обучение юридическим наукам соединялось в Императорском училище с воспитанием у молодых людей качеств, которые считались необходимыми для этой профессии.

Это было привилегированное закрытое учебное заведение, имевшее статус «перворазрядного» наравне с Царскосельским лицеем. В училище принимались юноши от 12 до 17 лет, только из потомственных дворян (Константин Победоносцев, происходя из священнического рода, по отцу был дворянином лишь во втором поколении, мать же его Елена Михайловна была из костромских дворян Левашёвых); всего воспитанников было не более ста. Воспитанники училища носили жёлто-зеленый мундир и треугольную шляпу, зимой — пыжиковую шапку (отчего получили прозвище чижиков-пыжиков и именно о них известная шуточная песенка «Чижик-пыжик, где ты был?»); воспитанники старшего класса носили шпаги. Учащиеся делились на казённо- и своекоштных, обучение было платным, но за казённокоштных плата вносилась казной; те и другие обязаны были прослужить после выпуска шесть лет в ведомстве Министерства юстиции. Полный курс обучения был установлен в течение семи лет с подразделением на четыре общеобразовательных класса и три специальных. В начальных классах полностью проходили гимназическую программу; на специальных курсах изучали энциклопедию законоведения (начальный курс права), затем церковное право, римское, гражданское, торговое, уголовное и государственное, гражданское и уголовное судопроизводство, историю римского права, международное право, судебную медицину, полицейское право, политическую экономию, законы о финансах, историю вероисповеданий, историю философии и историю философии права.

Из стен училища правоведения выходили не только выдающиеся юристы.