Она шла мне навстречу; неслась, потому что быстрее ветра; бойкая девчонка с тяжелым взрослым взглядом и светло‑русыми косичками школьницы. Она как будто не замечала, что живёт не одна, и налетела на меня, чуть не сбив с ног. Я должен был подумать: «Что за наглая пигалица!» Но я ничего не подумал, а только с любопытством проскочил взглядом по её серьёзному лицу. Я не помню, какого цвета были глаза незнакомки, не помню, вздёрнут её хорошенький носик или нет; я даже не помню, светлые у неё брови или тёмные, но губы, губы очень красивые: линии тонкие, цвета вишнёвого… Она остановилась, загородив мне путь, и с вызывающим видом оглядела с ног до головы, а потом окончательно разозлилась и выбросила:

– Уйди с дороги! – голос низкий, кажется, хрипловатый. Я еще посмеялся над ней, мол, притворяется, специально подделывает, чтобы быть похожей на взрослую…

– Это я должен уходить? – сказал, а у неё в глазах заплясали бесенята.

– Катись, иначе тебе несдобровать! – добавила мрачно, сердито.

Моя незнакомка была очень просто и бедно одета: в какой‑то пышной чёрной юбке, длинной, до самого снега, старых сапогах с облезшей кожей, холодной оранжевой куртке, на два‑три размера больше. И я вдруг расхохотался: смеялся долго и неприлично громко. Люди, проносящиеся мимо, презрительно обходили стороной эту странную парочку. Она в бешенстве смотрела на мои морщинки в уголках глаз, на трясущиеся губы и, наконец, не выдержала, резко толкнула, прижала к какому‑то невинному столбу и, ткнув пальцем в грудь, грозно пробасила:

– Еда есть?

«Ну, точно бесёнок!» – воскликнул я про себя, немного оправившись от приступа нервного смеха. Отрицательно покачал головой. Девчонка залезла в мой карман, не видя в этом ничего зазорного, и нашла там две пластинки жевательной резинки. Бесцеремонно вытащила, сунула в рот, шумно зажевала. На лице отразилась такая сосредоточённость, точно она вся сейчас отдалась этому процессу.

– Сколько тебе лет? – спросил я, насмешливо глядя в её раскрасневшееся от мороза лицо. Она перестала жевать и с недоумением воззрела на меня – так, что я почувствовал себя ущербным безумцем.

– Ты дурак? – спросила серьёзно, даже не сомневаясь в силе собственной логики. Однажды мне довелось быть на приеме у невропатолога. Женщина лет сорока с короткой стрижкой и вечно нахмуренным лбом стучала молоточком по мальчишеским коленкам и внимательно следила за моей реакцией. Сейчас я был почти так же напряжен и смущён, выбит из колеи. Я смог только пожать плечами, не вынеся этого проницательного взгляда, читающего меня по строчкам.

Бесёнок с силой сжала моё запястье и приказала громко, отчётливо, мрачно, нетерпеливо:

– Пропусти.

Я пропустил, но тотчас же пожалел об этом. У неё был такой экстремально, нездорово решительный вид, что я невольно встревожился: что, если её лодка прямо сейчас, в эту самую минуту, опрокинется? Что, если я только что подтолкнул её к бездне? Что, если я сам добровольно отдал её в цепкие объятия безжалостной смерти? И в то же время я прекрасно понимал, что не имею никакого права вмешиваться в чужую судьбу. А разве кто‑нибудь имеет? Как поступать, когда твой ближний стоит у распахнутого окна и уже заносит ногу, чтобы сделать последний шаг? Хватать за руку или…? Но тогда я ещё ни о чем таком не думал, только ощущал робкое прикосновение будущих мыслей. Сжал кулаки и крикнул ей вслед с сильной обидой и злобой, злобой на самого себя, на собственное бессилие.

– Ну и иди, маленькая грубиянка!

5:4. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. 5:5. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. 5:6. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

5:7. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Евангелие от Матфея

…Старик с насмешкой разглядывал грязную пятирублёвую монету. А что он, собственно, хотел, на что надеялся, когда вопрошал просил «хоть сколько‑нибудь?» Старик размахнулся и в сердцах бросил монету на асфальт. На глаза навернулись горькие слезы: поскакали по струнам‑морщинам, закапали по подбородку круглыми дождинками, целуя в сухие, безжизненные губы… У него ничего не было. Он был беден; не только потому, что его карманы пусты, но и потому, что валидол не вылечивал по‑иному больное сердце.

Когда‑то его уважали и считали главой семьи. Когда‑то родной сын целовал ему руки и клялся, что обязательно станет достойным человеком. Старик грустно улыбнулся: каким тогда добрым, милым, хорошим был его сын! А потом властная женщина с железным характером вырвала из сердца с корнем все лучшие чувства своего мужа. «Я или отец!» – верещала она, топая ногой. Кричала прямо ему в лицо о том, как раздражает немощный старик, который уже не в состоянии зарабатывать себе на жизнь. Сын похлопал отца по плечу и, не краснея, не стыдясь, не чувствуя нич заявил: «Извини, отец, мы больше не можем жить все вместе». Старик рухнул на землю, обхватив голову руками. «Не можем жить вместе… не можем вместе жить… Но как же, как можно? Ведь жили же! Ведь и мой сын был когда‑то совсем маленьким, и ничего, совсем ничего не умел, а я менял сам умывал его, вытирал махровым полотенчиком, менял пеленки… Этими же руками!» – в отчаянии он выдрал целый клок седых волос. Пальцы его дрожали; хотел встать, но в боку резко закололо, точно тысячи острых игл впились в его бедное, измученное годами тело. Старик снова сел и безмолвно протянул руку случайному прохожему. Тот пощупал проверил карманы, отрицательно покачал головой и сбежал от атаки нищего дня.

И тогда всеми кинутый и позабытый человек поднял глаза к небу, зеркально чистому, синеокому, свежему, и принялся горячо молиться. Солнце умывалось в голубом океане свободы и забирало слёзы странника, чтобы поджечь и выбросить ненужные угольки. Чёрная жёлчь, выплюнутая всеохватным сердцебиением, постепенно уходила, исчезала. Ветер донёс до ушей погружённого в молитву человека звуки прекрасной музыки. Старик не знал точно, грезится ему это или нет, только встал и пошел туда, где играли чуд дивную мелодию; на ощупь узнавал нужную дорогу, пробирался сквозь тьму бессознательного к островкам великого счастья быть воскрешённым (переделать!!!). Коротеньким None (???)…  Старик трясущимися руками принялся рыться в карманах. Он взволнованно платьишком едва прикрывая коле Едва прикрывая коленки подолом коротенького платьишка, худенькая кудрявая девочка сидела на ступеньках старого подвала и играла на трубе. Умела достучаться до самого сердца послушного инструмента и теперь с