прыгало в грудной клетке. Прыгали отблески лампы. Лицо незнакомца, выхваченное огнем — породистое, тонкокостное, с аккуратными смоляными усиками над разбитой губой, — было смугло и сумрачно.

Надзиратель приблизился, увязая в грязи и поругиваясь. Ткнул незнакомого господина в спину.

— Хто таков будешь? Местный?

— Из Червена, — с достоинством ответил господин. — Доктор медицины.

Держа в одной руке самострел, надзиратель зашарил по плечам и груди незнакомца, рванул за лацканы сюртука, выуживая коричневый пузырек.

— Ага! Лекарь, говоришь? А это что? Никак тайно солью промышляешь?!

У Бесы упало сердце. Как же? Ведь спрятали все? Она шмыгнула носом и искоса глянула на господина. Тот презрительно искривил губы и ответил холодно:

— Чудов порошок это. Рецепт в левом кармане. Извольте посмотреть.

И умолк, нарочито отвернувшись, пока надзиратель, отдуваясь, подносил к свету мятые бумажки.

— Угу… ага… что ж, верно выходит, — крякнув, оскалил желтые зубы. — Ох, и не люблю я вас, волхвов да умников, Гаддашевых холуев. Все хитрите, вынюхиваете, где бы кусок послаще отхватить. Скользкие, что гады!

— Земные удовольствия есть неотъемлемая часть Яви, — солидно ответствовал лекарь. — Матерь Гаддаш милостью своей дарует жизнь каждому людену и каждой твари земной. И мы с благодарностью принимаем сей дар, и за столь короткий миг должны вкусить все прелести жизни. Иначе как насладиться ею, не зная ни страстей, ни соблазнов? Не хуже ли похоронить себя в Нави, еще не будучи мертвым, но уже сделав свою жизнь подобием могильника?

— Помолчи-ка! — прикрикнул надзиратель, и самострел в его руке вильнул в сторону. — Уф, ну и закружил трепотней… Голова теперь что колокол. В Поворово какая нелегкая принесла, лекарь?

Уловив заминку, Беса подала голос:

— По моей просьбе приехал, ваше благородие. Маменька у меня захворала…

— А ты хто? Почему с лопатой?

Надзиратель сощурился и выше поднял лампу, оглядывая девку.

— Так я хозяйка местная, — ответила Беса. — Дочь гробовщика.

— Это Гордея Стрижа? Почившего?

— Его, упокой душу в Нави…

— То и гляжу, физиогномия знакомая! — в голосе надзирателя появились теплые нотки, и Бесе показалось, что незнакомый лекарь на миг оживился, с интересом сверкнул темными очами и навострил уши. — А сперва за пацана принял, а теперь точно вижу — Гордеева кровь! Помнится, заказывал домовины для своих стариков. Работа добротная, обивка, резьба — князей не стыдно провожать! Потом, как водится, помянули… Эх! Да что говорить! — вздохнув, покачал головой. — Мать-то хворая?

— Третий день лихорадит.

— Так передавай пожелания выздоровления и поклоны от Ходыни Чернопятенного. Что ж вы, мехровы дети, сразу-то не сказали?

— Не всякая мысль родится, когда перед носом самострелом размахивают, — заметил лекарь.

— Вы, милостивый сударь, благодарите, что и вправду не пальнул, — ворчливо ответил надзиратель и спрятал самострел. — Добрый люд ночами по могильникам не расхаживает.

— Я проездом у вас, только с вокзала, — сказал лекарь. Он и вправду казался чужаком — смуглым, темноглазым и черноволосым, не чета белоголовым Стрижам. Теперь он с облегчением опустил руки и неспешно одергивал испачканные землей манжеты.

— А саквояжи-то где?

— На хранении. Рецептик позвольте обратно?

— Это пожалуйста, — надзиратель с готовностью вернул бумажки. — А пузырек, не обессудьте, изыму. У нас Гаддашево зелье не шибко жалуют.

— Как будет угодно, — сухо отозвался лекарь и отошел, насупленный.

— А до ворот провожу, — продолжил надзиратель. — Места у нас глухие да неспокойные. Вот и вы… не успели с поезда сойти, как уже кто-то физиогномию поправил.

И загоготал, довольный шуткой.

Лекарь скривился, но не сказал ничего, только беспокойно стрельнула взглядом на свежую насыпь. Беса поняла: вернется.

Это Мехровы слуги, гробовщики и плакальщицы, могут передумать — им, стоящим одной ногой в Нави, безразличны земные радости.

Это Сварговы воины, соколы-огнеборцы да богатырши-полуденницы не вернутся — они на княжеском содержании живут, и честь для них дороже червонцев.

А сторонники Матери Гаддаш от золота не откажутся — им роскошь и веселье подавай. Одним словом — баре, голубая кровь.

Уходили неспешно. Говорил в основном надзиратель, нарушая могильную тишину грубым гоготом, припоминая случаи из жизни, общих знакомых, попойки в кабаках и что помнил Бесу, когда та еще «вот такая муха был! Батя тебе коня из чурочки выстругал, так ты с этим конем-то! Бежишь, щебечешь, мол, расступайтесь, враги! Птица-огневица скачет рубить староверцев во славу Мехры!»

Беса поддакивала, вежливо посмеивалась, а под конец по-взрослому пожала заскорузлую ладонь.

— Не забудь, — велел надзиратель. — Поклоны матери передай.

Прощаясь, трижды расцеловались.

Лекарь молчал в стороне, прячась под еловым шатром. Ждал, пока кряжистая фигура надзирателя не скроется в дождливой пелене. После выскользнул неслышно, крепко стиснул Бесе ладонь:

— Ну-с, сударыня! Второй раз вы меня выручаете. Не успокоюсь теперь, пока долг не верну. Есть ли нужда в чем? Просите и не стесняйтесь! Чем смогу пригодиться?

Беса вздохнула. Подумала, потерла переносицу. Может, и не потешалась Мехра? Может, не зря сюда этого барина привела? Видно, богам так угодно.

Подняла глаза и тихо, с надеждой, сказала:

— Вы ведь лекарь? Мать у меня больна…

Глава 3. Что вернется троекратно

На рассвете у капища не протолкнуться: поворовский люд давил друг друга, переругивался, сипел, проталкивался к требищу. Здесь лучше держать ухо востро, а руки в карманах.

Беса осторожно протискивалась между взмыленных тел, выискивала знакомые лица.

— Ты откудова тут вылупился? Тебя тут не стояло! — нестарая тетка пихнула Бесу плечом. — Ишь! Молодой да ранний!

Фыркнув в лицо и обдав запахом простокваши, пролезла вперед. У тетки в руках — две плетеные тесемки, одна красная, одна зеленая. Видно, за выздоровление родных и за урожай просить пришла.

— А ты-то куда прешь, свербигузка?! — шипел на нее старик с редкой бороденкой. — Я еще с полуночи занимал!

— А я с первой звезды! Вот перед той старой попрешницей и стояла!

— Хтой-та попрешница? Врешь все! — завизжала баба, преграждая путь кряжистым телом. — Нихто тут не стоял прежде меня! А ну, пошла! Пока лживые глаза не заплевала!

— Это что ж делается, люди добрые?! — голосила тетка, задирая голову к небу и тряся плетенками. — За что честную бабу притесняют?!

— Хоть дитю! Дитю пустите! — кричали со стороны.

И в толпу, выставив худые ручонки, влетал мальчишка лет шести. Люди недовольно роптали, но мальчишку пропускали, и он ловко, ужом ввинчивался между ними, будто проделывал это уже не раз.

— Мне б только потрошка забрать! — плаксиво выл кто-то. — Потрошка козлячьи!

— Фигу тебе! — басили в ответ, и мужицкие глотки выдыхали дружное:

— Гаа-а!

— Пода-айте! — тоненько тянул попрошайка.

В осиный гул толпы ворвалось трубное завывание рога. От требища к небу взметнулись дымные клочья и потекли над головами. Люди как по команде вскинули лица