торопится. Выдавливаю несколько капель молока ей прямо на губки, пусть попробует, как вкусно! Срабатывает, молоко действительно оказалось вкусным, Анютка хватает сосок и начинает сосать. Я чувствую, как молочко капля за каплей попадает в ротик моей доченьки, и испытываю огромное материнское счастье! Так не хочется расставаться с дочуркой! Но теперь я знаю: через три часа я снова увижу тебя, моя Анюточка, и ещё раз испытаю мое счастье!

Обида

Время идет гораздо быстрее, когда тебе каждые три часа приносят ребеночка. До кормления надо успеть выполнить кучу формальностей. Вымыть с мылом руки и грудь, надеть косынку и маску, а потом приходит медсестра и каждой женщине обрабатывает соски фурациллином. Я, хоть и будущий медик, но смысла во всех этих мероприятиях не вижу никакого. Кругом и так все стерильно, каждое утро палату, а вместе с ней и всех находящихся там женщин, кварцуют специальной лампой. В воздухе не остается ни одного микроба. А как ребенку вырабатывать иммунитет в условиях абсолютной стерильности? Не потому ли нынешние дети выглядят ослабленными и больными по сравнению с прошлыми поколениями? Тогда, женщина, родив в поле ребенка, перерезав ему пуповину обыкновенным ножом, заворачивала новорожденного в передник, укладывала где-нибудь под кустиком, а сама продолжала выполнять работу дальше.

Но с нынешней медициной спорить бесполезно. Правила придуманы не мной, и мне остается лишь тщательно соблюдать их, чтобы не оказаться обруганной какой-нибудь медсестрой или санитаркой. Уж лучше бы учили женщин, как правильно надо сцеживать молоко, что предпринять, когда его мало. Об этом в роддоме никто никому не сказал ни слова. Считается, очевидно, что все это женщина должна знать самостоятельно и буквально с пеленок. Я знала, что гипогалактия — состояние, когда у кормящей женщины мало молока, встречается довольно часто. Но не предполагала, что это может случиться со мной.

Когда Анютку в очередной раз принесли на кормление, она уже не стала особенно церемониться со мной, внимательно изучать и разглядывать меня. Раз принесли кормить — корми! С первой секунды, жадно схватив сосок, Анюта с трудом начала высасывать из него содержимое моей груди. Через минуту раздался громкий крик недовольства — почему так мало! Дала другую грудь. Хватило ещё на пару минут. И все! Запасы драгоценного молока исчезли, и как я ни пыталась выжать из обеих грудей столь нужные сейчас капельки лакомства, ничего не получилось. Тут я впервые смогла увидеть и осознать, что значит голодный ребенок. Анютка сначала тихонько всхлипывала, в надежде, что сейчас все наладится и столь нужное молочко ручейком польется прямо в ротик. Когда надежды иссякли, всхлипывание перешло в громкий крик. Веселенькая картина! Мама усиленно обеими руками сдавливает свою грудь, пытаясь выцедить ну хоть капельку, а рядом лежит ребенок, пунцовый от крика, жаждущий немедленно получить свою порцию. Ни той, ни другой достичь желаемого не удается.

Обессиленная, падаю на кровать рядом с Анютой и тоже начинаю рыдать. И тут замечаю, что Аня смотрит на меня сердито и недовольно, а в уголках её глаз — крупные капельки слез. Но ведь это противоречит природе! В этом возрасте у ребенка ещё не должно быть слез! Видно, такая сильная была у Анютки обида на свою маму, что вопреки всему, из её глаз текли настоящие слезы. Так и унесли в тот раз от рыдающей мамы плачущего голодного ребенка.

Лётчица

Сегодня я еду с папой в аэропорт. Мы полетим в Шахрисабз — маленький городок на юге Узбекистана. Это так здорово! Я и раньше летала на самолете, но тогда мне было всего два года и поэтому я ничего не помню. А сейчас я чувствую себя совсем большой, мне уже пять лет. Папа у меня летчик. Он будет управлять самолетом. А еще папа пообещал взять меня в кабину самолета и дать мне порулить. Интересно как это — рулить самолетом?

Когда мы проходим через проходную, папа говорит, что ребенка, то есть меня, не с кем оставить дома. Я старательно киваю головой.

Мы с папой выходим на летное поле. Вон он! Наш самолет! Стоит такой большой и красивый. Он похож на огромную птицу, которая опустилась на землю только для того, чтобы отдохнуть и скоро полетит. А иллюминаторы на самолете кажутся такими маленькими. Как люди в них еще что-то видят?

Мы поднимаемся по трапу и заходим в самолет. Я иду по салону. Иллюминаторы оказываются не такими маленькими, какими кажутся с земли.

Когда мы заходим в кабину, папа садится в кресло, а я — к нему на коленки. Как здесь много приборов! Кабина на самом деле — самое интересное в самолете! Папа объясняет мне, что маленький зелененький самолетик на экране показывает, куда наклоняется наш самолет. Другой прибор с цифрами показывает скорость, с которой мы летим. Посмотрев на третий, можно узнать высоту, на которой мы находимся, сейчас это ноль. Пока папа объясняет мне значения всех приборов, приходит другой дяденька. Он садится в свободное кресло и, поздоровавшись с папой и со мной, запускает двигатель самолета.

Мы поехали. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. «Неужели мы никуда не полетим, а так и будем ехать?» — думаю я и выглядываю из окошка. Но только я начинаю беспокоиться, как самолет отрывается от земли. Ура, мы взлетели!

Я прижимаюсь носом к окну. Под нами Ташкент. Маленькие разноцветные машинки едут по дорогам. Они кажутся мне игрушечными, как те, которые коллекционирует мой папа. Люди бегают как черные точечки. Вот оказывается, какими нас видят птицы! Девятиэтажные дома кажутся не больше спичечных коробков. Вот это вид!

По мере того, как мы поднимаемся выше, машины, люди, дома — исчезают. Теперь видны только синие нити — реки, да снег на горных вершинах. Насмотревшись на реки и горы, я снова обращаю свое внимание на приборы. Зеленый самолетик теперь не стоит на месте, а постоянно наклоняется то в одну, то в другую сторону. Тут я замечаю, что число, показывающее высоту полета, начинает уменьшаться — мы снижаемся.

— Пап, дай порулить… — прошу я.

Папа отдает мне штурвал, и я начинаю крутить его как хочу. Самолет меня не очень слушается. Это, наверное, потому, что