человек хотел умереть, а теперь сидит напротив и проявляет осторожность, чтобы рот не обжечь. Казалось, он с еще более нарочитой мягкостью поблагодарил ее еще раз. Его кулон выбился на поверхность майки – блестящий золотой крест.

– Может, позвоним твоим? – спросила она, достав из кармана мобильник и положив его на стол между ними, хотя и не рассчитывала на согласие. Чтобы он продолжал говорить, ей придется рассказать о себе.

– Моя семья из этих мест и из Теннесси. Некоторые из Алабамы. Как у тебя отношения с родными?

– Не люблю такое, – сказал он.

– А что любишь?

– Светские беседы не люблю.

– Я тоже. Поэтому и спрашиваю о важном. Чтобы мы не теряли времени, – сказала она.

Уголок рта поднялся и дрогнул.

– Люблю эту песню, – сказал он. В кофейне негромко играли композицию Knives Out группы Radiohead.

– Я тоже. Она меланхоличная, странная, – сказала Талли. «Участие. Эмпатия». Обычно это срабатывало, люди раскрывались, как цветы. – Это твоя… мм… первая суицидальная попытка?

– Не знаю, что это было. Но сейчас мне вроде лучше. Трудно сказать.

Лучше? Так быстро? Она не верила.

– Я в туалет. – Он встал, взял с пола рюкзак.

– О’кей, – кивнула она.

Когда он оказался за закрытой дверью туалета, она пересела на его стул и принялась рыться в карманах. Чек от покупки куртки. Купил ее в то же утро. Что это за человек, который утром идет покупать куртку, в которой хочет умереть? Талли подняла глаза, чтобы удостовериться, что дверь туалета по-прежнему закрыта. Пока тихо. Она нервничала и была возбуждена, под действием адреналина сердце билось, как у зайца, руки дрожали. Во внутреннем кармане она обнаружила сложенный листок – записка? Времени посмотреть не было. Она переложила его себе в карман и, снова взглянув на дверь туалета, засунула руку обратно. Опять листок. Еще одна записка? Она взяла и ее. Он не мог не заметить пропажи обоих листков, но с этим она разберется позже, когда сможет в одиночку их прочитать. Может, в них ничего такого и нет. Она пересела на свое место, отпила еще кофе. Не прошло и пары минут, как он вернулся со своим рюкзаком и сел напротив.

– Да, мне определенно лучше, – сказал он. – Я умыл лицо холодной водой.

– В принципе, у тебя на лице уже была холодная вода – дождевая.

– Наверное, ты права.

Среди быстро мерцающих желто-оранжевых лампочек Мост морочил ей голову. Чуть было не решился на самоубийство, а теперь ведет себя так, будто все это пустяки? Она злилась на него, чувствовала, что их что-то связывает. От этой мысли было неловко. У нее вошло в привычку быстро устанавливать глубокие связи с людьми, с которыми она была едва знакома. До появления навигаторов, указав кому-нибудь дорогу, она переживала, добрались ли они до своего пункта назначения, или в общественном транспорте большого города не могла удержаться, чтобы не спросить плачущего человека, все ли у него в порядке, даже когда все остальные твердо решили не заговаривать с этим человеком и не смотреть на него. Время от времени к ней сильно привязывались клиенты: посылали мейлы и звонили поздно вечером, хотели познакомить ее с родными. Она напоминала им, что четкие границы важны для всех, хотя и не признавалась, как тяжело ей было прислушиваться к собственным советам.

Сразу после развода Талли немного зациклилась на новой жене Джоэла, и дошло даже до того, что она жутко переживала за нее, увидев в соцсетях, что та попала в небольшую автомобильную аварию. Талли без конца проверяла, все ли с ней в порядке, читала и перечитывала ее страничку, хотя та никогда не размещала ничего слишком уж тяжелого или личного. Рыская по ее страничке, Талли в общих чертах узнала о ее жизни. Зациклившись на всем этом, Талли чувствовала себя сумасшедшей. И даже более того. Когда все это началось, она была будто в замкнутом круге, из которой нельзя было вырваться, будто без остановки вращала обруч.

– Хорошая у тебя куртка. Похоже, новая, – убрав с лица волосы, заметила Талли. Она понимала, что выглядит ужасно, но еще не решила, волнует ее это или нет. С одной стороны, ей хотелось пойти в туалет, привести волосы в порядок, нанести на губы персиково-розовый блеск, пощипать щеки, но на прихорашивание времени сейчас не было, уж точно пока она пытается докопаться до сути происходящего. Разобраться, помочь и возлюбить ближнего, как самого себя.

– Сегодня утром купил, – сказал он. Чек был из огромного магазина туристических товаров Brantley’s. Стоила эта дождевая куртка цвета авокадо ровно восемьдесят долларов. Он заплатил за нее наличными в 9:37 утра.

– Ты купил новую куртку, зная, что хочешь спрыгнуть с моста? – неожиданно для себя спросила она. Она могла и, наверное, должна была сформулировать вопрос иначе или вообще оставить эту тему. Она не хотела его обидеть, но его, оказалось, обидеть не так легко. Если бы он встретился ей в любой другой день, она бы прокомментировала его способность сохранять спокойствие – казалось, он никогда ни о чем не волновался. Просто сидел в забегаловке за чашечкой кофе. В обычной байковой рубашке в крупную красно-черную клетку, вполне подходящей для сбора яблок, новая куртка висела на спинке стула, ботинки намокли, но высохнут. Все в конце концов высыхает. Все хорошо. Расслабиться. Расправить плечи.

– Куртку я купил утром. На мосту – что было, то и было. А это – здесь и сейчас, – сказал он так, будто другого ответа и быть не могло. Его миролюбивый вид успокаивал ее, ей хотелось сохранить это чувство, накрыть его стаканчиком.

– Итак, твоя семья из Клементины, а сам ты – нет?

– Я там родился.

– А с семьей совсем не общаешься? Нет желания с ними поговорить?

– Сейчас – нет.

– О’кей. Можно, спрошу, сколько тебе лет?

– Можно, я спрошу, сколько лет тебе? – Он поднял бровь.

– О’кей. Не хочешь говорить. Тогда скажи: хочешь еще кофе? Могу заказать тебе добавку, я тоже выпью, – предложила она, взяв его стаканчик, где оставалась еще половина кофе.

– Конечно. Спасибо.

Оказавшись у прилавка, спиной к нему, она пощупала свой карман, удостоверившись, что листки из его куртки были на месте. Она наполнила стаканчики, совершила ритуальные действия у стойки с добавками, отдала ему кофе. Без молока. Ее прежнее беспокойство улетучилось, ей хотелось сложить ладони рупором и сказать «вернись» на беспокойный кораблик, потому что так было правильно. Ей «следовало» беспокоиться. Неужели она «настолько» одинока? У нее приличная работа, хороший дом, кошки, родители, брат с невесткой и куча родных и друзей в списке контактов. У нее Айша и шкаф с продуктами – от этого ей было лучше и спокойнее за мир. Когда ушло беспокойство, она ощутила себя безрассудной, и от этого чувства безрассудство только росло, приводя ее к самому страшному, самому захватывающему – к ощущению свободы.

– Мне сорок, – сев напротив, сказала она.

– Мне тридцать один, – сказал он. Долой еще одну одежку.

Талли под столом теребила в кармане сложенные листки, ею завладело чувство вины за то, что стащила их. Нужно вернуть их, это не ее дело.

– Ух, какой молодой! – сказала она. Жизнерадостно сказала. Пусть ему передастся. Она исходила желанием познакомиться с ним ближе, распутать то, чем там так туго стянуто его сердце. Мост был ей небезразличен. Как бы там ни было, ему есть ради чего жить. Пусть разобщенная, но у него в Клементине семья. Сам он показался ей умным и интересным. Она из кожи вон лезла, чтобы каждому обеспечить кредит доверия.

– Чувствую себя старым, – сказал он.

– Я тоже иногда.

– Зачем ты меня остановила? – спросил он. В глазах неизбывная печаль. Как будто на них упала тень. Молящие глаза. Как у Христа в терновом венце на картине, написанной маслом.

– Ты мне не безразличен. Я не хочу, чтобы ты умер. Я… так рада, что ты не прыгнул.

Он снял со стаканчика крышку, подул на кофе. Отпил, поставил стаканчик, взглянул на нее.

– Ну от тебя было столько шума, я, черт возьми, думать не мог.

Это было так неожиданно, что Талли залилась румянцем и рассмеялась, закрыв лицо