— Ну, зачем, просто, как с интересным человеком. Мы тебе, кстати, в этот раз ещё и награду дадим.

— Уже обещали как-то, — усмехаюсь я.

— Обещали, значит получишь. Я похлопочу. Орденов не обещаю, но, что бы ни было, для карьеры общественного деятеля пригодится.

— Я ж сказал, что я не гордый, я согласен на медаль, — со смехом цитирую я Твардовского.

— Ну, и молодец. Сейчас приглашу сотрудника. Всё запомнил?

* * *

Начинается однообразие больничных будней, время от времени расцвечиваемых новыми встречами. Киргиз, полагаю, сюда уже не сунется, но о том, как его достать и обезвредить подумать стоит, благо, время есть.

— А это точно он был? — хмурится Цвет, тоже посетивший меня.

— Ну, мне же в грудь выстрелили, а не в глаза. Я что, по-твоему, Киргиза не узнаю? Естественно, это был он, вне всяких сомнений. Блин, да он тебя самого был готов заколбасить тогда в «Волне», а ты всё с ним, как с младенцем носишься. Кот, возможно, тебе тоже его привет хотел передать. Надо решать с ним, короче.

— Смотрите, какой решала. Я что, должен слово своё нарушить? Я ему обещал! При тебе, кстати.

— Тише, пожалуйста, Даниила Григорьевича разбудишь, — шепчу я.

— Да я не сплю, не сплю, ребята. Вы мне не мешаете.

— Бл*дь, — одними губами произносит Цвет.

Даниил Григорьевич Скударнов, боевой офицер, генерал-майор, мотострелок, афганец, с осколочным в бедро, уже второй день соседствует со мной в палате. Ранение серьёзное, не то, что у меня, но держится молодцом. Колонна попала в засаду. Сначала лежал в Ташкенте, сюда привезли на повторную операцию.

— Можешь выйти? — семафорит Цвет и добавляет громко. — Ладно, пойду, пора мне уже.

Я киваю и кряхтя, кое-как сползаю со своего ложа.

— Пойдём уж, провожу.

Мне вставать пока не разрешают, но я это дело практикую потихоньку. Тенью выползаю в коридор и приседаю на край широкого подоконника

— Короче, Бро. Пока я с ним не поговорю, ничего не делать. Ты понял? Это брат мой.

Ну, ёлки, детский сад прямо. Нашёл брата… Блин, сентиментальный бандит. Сколько только на моей памяти народу завалил, а тут родственные чувства…

— Так брат твой меня конкретно урыть пытается, ничего? Ты тогда реши с ним как-то.

— Решу, — зло бросает Цвет. — Не менжуйся и не ссы. Я сказал, пока не поговорю, ничего не делай.

Ну, это уж вряд ли. Извини, но ждать уже не резон. Похоже, он прям цель себе поставил разделаться со мной.

— Я тебя услышал, — отвечаю я, ставя его в тупик этой формулировкой. — Ты всё, кстати, отбился от оперов гэбэшных?

— Да вроде.

— Не будут больше дёргать?

— Не должны… Ладно, короче, Бро, бывай. Лечись тут и возвращайся. Пошёл я. У меня вечером самолёт.

— Погоди. Там же сейчас по ЛВЗ надо решать срочняком. Думаю, пока мы тут рамсим-тусим, Печёнкин там поляну перекраивает. Ты, пожалуйста, бывшим Звездочётовским мозги вправь, чтоб тихо сидели.

— Ладно.

— А ты с Фериком разговаривал?

Цвет кивает.

— Ну, и? — спрашиваю я.

— Чего?

— Дурь впаривал?

— А тебе-то что за дело? — вскидывается он. — Тебя никак не касаются дела наши.

— Блин, это всех коснётся, если что. Не влезай ты в эту хрень.

— Слышь, Бро, — он замолкает, грозно сверкая глазами, и гоняя желваки. — Харэ короче. Мы друг друга услышали, так ты сказал? Ну и всё.

— Зимбабве золото возьмёт в женском хоккее на траве.

— Чего? — не понимает Цвет.

— Чуйка у меня. Сделай ставку нормальную, там же сейчас дела оживятся, Олимпиада, как-никак. За меня тоже поставь, идёт?

— Посмотрим, — хмыкает он и, повернувшись, идёт по длинному больничному коридору, а навстречу ему бежит Оленька.

Бежит она, разумеется, ко мне, и её огромные широко распахнутые глаза, я вижу даже отсюда, со своего подоконника.

— Егор! Да что же это такое! Если Игорь Александрович увидит, тебе не поздоровится! Немедленно в постель!

— Да, Оля, залежался, вот и решил пройтись. Хотел в туалет сходить нормально, а тут товарищ пришёл. Сейчас сбегаю и лягу.

— Немедленно, Егор, немедленно! — волнуется она. — У меня из-за тебя неприятности будут.

Симпатично волнуется. Глазки горят, щёчки розовеют, белокурая прядка выбивается из-под колпака. А пахнет от неё, я уже заметил, не карболкой там какой-нибудь, а карамельками. Девчонка ещё совсем. Собирается в медицинский поступать на следующий год.

— Что за шум, а драки нет? — раздаётся знакомый голос.

Я поворачиваю голову. Ба, Куренков, собственной персоной. У меня тут не больница, а ставка главнокомандующего, не меньше. Правда в руке он держит не папку с докладами, а авоську с апельсинами. Роскошь какая.

— Беспорядки нарушаешь, а Егор Андреич? — с немного напряжённой улыбкой спрашивает он.

— Совсем капельку, — в ответ улыбаюсь я. — Водку же не пьянствую.

— Этого ещё не хватало! — кипятится Оленька. — Давай, Егор, не доводи до беды.

— Так у меня здесь переговорный пункт для конфиденциальных разговоров. У вас, товарищ подполковник, разговор конфиденциальный?

— Более чем, — кивает Куренков.

— Ну вот, что нам остаётся делать? Оля, не сердись. Пять минуточек ещё постою здесь, а потом Роман Александрович меня проводит.

— Так, всё, я пошла за Красновым, — говорит Оленька и уходит, всем своим видом, энергичной походкой и цоканьем каблучков демонстрируя твёрдые намерения привести меня в чувство и уложить в постель, так или иначе.

Лучше бы иначе, конечно, но я пока не готов к этому, хотя, если только осторожненько.

— Сколько соседей в палате? — спрашивает Куренков.

— Один. Зато целый генерал и афганец. Боевое ранение. Поэтому, если есть, что обсудить, давайте сейчас, а то чую, доктор прибежит и распатронит нас здесь.

— Понятно. Да, есть момент один. Про здоровье тогда чуть позже расскажешь, а сейчас про Печёнкина. Какого хрена, Егор? Это ведь ты его надоумил, да?

— О чём?

— О том, что Евстратова надо брать и что он без надзора сейчас. Короче, ты Печёнкина на ЛВЗ запустил?

— А что он сделал?

— Бл*дь! Егор, ты не финти! Ты его надоумил?

— Да что такое-то?

— Да то, что он ох***шая морда, лезет, куда не следует. Нас начал прижимать. Ворвался, как смерч, всё там разрушает, все «производственные», так сказать, связи и порядок действий.

— Ну, Роман Александрович, у нас же с вами не было никаких договорённостей по ЛВЗ, обязательств я никаких не нарушил. Мне очень надо было, чтобы он туда зашёл и занял определённый сегмент. Это в конце концов всем нам на пользу пойдёт, вот увидите.

— Не вижу я никакой пользы, — раздражённо бросает Куренков. — Вред один. Какого хрена, а? Почему со мной не посоветовался? Зачем тебе это надо было, ты можешь мне сказать? Что тебе вообще в голову взбрело? Головокружение от успехов, мать твою⁈ Не слишком ли высоко взлетел⁈

— Это что ещё такое? — сердито спрашивает доктор Краснов, приближаясь к нам. — Крик, ругань, самовольное оставление кровати. Брагин, это как понимать? Вам что запретить посещения? Придётся так и поступить, а то мне же больше нечем заниматься, как бегать пациентов уговаривать. А вы, товарищ, как вам не стыдно, кричите в больнице. Пациенту нужны благоприятные эмоции. Знаете что, уходите-ка вы отсюда, да поскорее.

— Нет-нет, — возражаю я. — Это всё моя вина. Мой посетитель просто меня журил за то, что я с койки встал, хотя мне нельзя. Простите, я уже возвращаюсь. Роман Александрович мне поможет, не беспокойтесь.

Краснов высказывает всё, что думает обо мне, о моём эгоизме, о безответственности и о том, что я своим поведением отдаляю момент выписки, в то время как сотни нуждающихся ждут своей очереди, чтобы попасть в эту исключительную больницу.

Приходится возвращаться.

— Ну прости, погорячился, — сердито говорит Куренков. — Сейчас не будем об этом, но разговор не окончен.

— Роман Александрович, — говорю я, останавливаясь перед палатой. — Вы посмотрите сами, это же отлично, что он туда зайдёт. Главное, чтобы в границах оставался. Я ему сообщу, что если он перейдёт границы, поддержки сверху не будет и он останется ни с чем. Он хоть и скотина, но поймёт. Бабки он любит. Но мы с вами благодаря этому всему делу его крепко возьмём за яички, понимаете? Это не игра в подпольном казино, о чём и так все знают. Это конкретный рычаг. Вам что, карманный начальник УВД не нужен?

— Ты из меня идиота-то не делай. Он ведь тоже меня за яички возьмёт.

Ну да, правильно, дядя Рома, мне это и надо вообще-то.

— Ну, расследование рано или поздно он бы всё равно провёл, Евстратов бы с минуты на минуту облажался в любом случае…

— Нет, — чеканит Роман. — Если бы мы сами расследование