— Отказала мне, скажу, самая красивая девушка.

— Опять ты за свое, Уча. Не надо. Не говори больше так, пожалуйста.

— Ладно. А что прикажешь ему сказать? — лукаво улыбался Уча, словно и впрямь не знал, что и как говорить.

— Расскажи, как все было на самом деле. Что отец тебе ответил и что я тебе сказала.

— А что ты мне сказала? — прикинулся забывчивым Уча.

— Не лги, плутишка ты этакий. Ты все прекрасно помнишь, просто прикидываешься! — притворно рассердилась Ция. — Ну так и быть, напомню тебе еще раз. Все я вынесу, Уча, все вытерплю, только бы рядом с тобой мне быть. Вот что я сказала тебе, и не забывай больше, ладно?

— Не забуду, Ция. Никогда не забуду, ни единого словечка не забуду, до гробовой доски буду помнить. Такие слова не забываются.

— Так и скажи своему Андро Гангия, если он и вправду такой хороший.

— Очень он хороший, Ция. Такого человека я еще не встречал в своей жизни. Да если бы ты видела, как просил он нас пойти на стройку. Люди говорят, что Андро Гангия вернет Колхиде золотое руно.

— Как это он его вернет? — недоверчиво спросила Ция.

— А вот так и вернет: осушим болота и на той земле мандариновые плантации, сады и виноградники заложим. Ты погляди, эти мандарины ярче золота светятся. Разве они не золотые ?

— Когда это еще будет! — вздохнула Ция.

— Андро Гангия говорит, что скоро. А ему можно верить, Ция. Такой не обманет. Вновь расцветет Колхида, сказал наш Андро, вновь вернется к ней жизнь и плодородие, и станет она лучше и краше, чем во времена золотого руна.

— А разве не было в те времена болот, Уча?

— Конечно, не было. Андро Гангия говорит, что по берегам рек высоченные дамбы стояли, а куда ни глянь — плантации, сады да виноградники цвели. И народ здесь жил счастливо и богато.

— Куда же делись все эти плантации, сады да виноградники?

— Враг их начисто извел. Знаешь, сколько врагов у нас было? Не счесть. Похитили у нас аргонавты золотое руно, и с тех самых пор никак не может оправиться наша земля. А врагам нашим только того и надо. Налетели тогда на нас недруги всех мастей, что саранча, выкорчевали сады, сожгли плантации, вырубили виноградники. Да что сады! Запрудили все каналы, а дамбы в реки обрушили. Вот и вышли они из берегов и затопили всю землю вокруг, превратив ее в топи да болота.

— И все по вине той проклятой Медеи, — голос Ции дрогнул. — А вдруг вновь придут враги на землю нашу, что тогда, Уча?

— Не одолеть нас никакому врагу, Ция. Нет уже Медей среди нас.

— Да, Уча, не одолеть нас врагу. Другое у нас сердце, и руки у нас другие. Руки наши никакой работы не боятся, и врага мы так встретим, чтобы впредь ему неповадно было ходить к нам. Дай срок, Уча. Этими вот руками я землю твою золотой сделаю.

— Нашу землю, Ция, — поправил ее Уча.

— Да, нашу землю. Ты веришь мне, Уча? Ну скажи, веришь?

— Конечно, верю, Ция. И сердцу твоему верю, и рукам твоим верю, — сказал Уча, и ему вдруг захотелось взять Цию за руки и притянуть к себе. Но он сдержался. Нельзя же в самом деле на виду у всей деревни обнимать девушку. Никогда еще он так страстно не желал наступления ночи, которая могла скрыть их от глаз людских. А ночь, как назло, не торопилась, медлила, и хотя солнце почти уже погрузилось в море, свет его по-прежнему озарял все вокруг. Оранжевые вспышки апельсинов оттеняли густую зелень блестящих листьев. На высокой траве тени чередовались со светом, и их игра отражалась на взволнованных лицах Ции и Учи.

На горизонте, там, где земля сходилась с небом, горячий багрянец заливал вылинявшую синеву. Тяжелая лава расплавленного золота затопила бирюзу моря.

Из этого горного селения море и болотистые низины были видны как на ладони. Осенний воздух в этих местах чист и прозрачен, как утренняя роса.

— Какое красивое море, Уча, — прошептала Ция. Она не могла отвести глаз от моря.

— Красивое, — отозвался Уча.

— А солнце ну совсем как раскаленная докрасна сковородка, хотя попробуй так раскалить ее. Но море, море... Нет ничего на свете красивей. Подумать только, такая красота, а берега сплошь в смертоносных, ядовитых болотах.

— Да, издали все кажется красивым.

Теперь они не отрываясь смотрели только на море и погружавшееся в него солнце. И говорили лишь о море: они не знали, как скрыть испуг и радость от первого прикосновения друг к другу. И так велик был их испуг, так велика была их радость, что они забыли все слова, и это еще больше пугало их: вдруг это безмолвие разъединит, отдалит их друг от друга. И смотрят они не на то, на что хотят смотреть, и говорят они не о том, что чувствуют и думают, да и нет у них таких слов, чтоб об этом сказать, а думают они только друг о друге.

— Смотри, Уча, смотри, уже почти все море стало золотым. И все оно будто светится. Само светится. Как солнце. Вот бы искупаться мне в этом солнечном море...

— Для этого летать надо уметь, как в сказке, — сказал Уча.

— Не как в сказке, а как в жизни, — возразила она. — Со мной это теперь часто бывает, Уча. Каждый вечер прихожу я к калитке и подолгу смотрю на море.

— Только на море? А на мое Диханцквили не смотришь? — смеясь, спросил Уча.

— Смотрю. Еще как смотрю! И вижу. Тебя вижу. И ты не смей смеяться, милый, ты лучше поверь мне, что в те минуты я не просто вижу тебя, но и чувствую. Вот как сейчас чувствую... Вижу и чувствую, как стоим мы у самого моря, любуясь закатом, а потом раздеваемся и входим в золотую воду.

— Ну что ты болтаешь, Ция, — смутился Уча.

— А мне