взгляды встретились и он/я понял. Жена закричала. Я кинулся мимо него, в ночь, прочь из этого дома. Я не успел поразмыслить, как они восприняли это бегство, потому что через минуту снова как бы упал во тьму, а потом очутился во мчащейся машине, вместе с Моржом и там, вполне заметное, было нечто, вроде волоконца, вроде светящегося отрезка струны, парящего в воздухе прямо у моего лица. Оно тянулось сквозь лобовое стекло в бесконечность или, по крайней мере, очень, очень высоко в небеса и, прежде, чем я понял, что это такое, мы с Моржом ухватились за него и оба распевали что-то, явно не похожее на «Ом мани падме хум»[11], уверяю вас, а потом опять упали, грохнулись в грязь и покатились, остановившись на самом краю утёса, перед дырой в земле, величиной с Большой Каньон, только полный огня внизу и оттуда возносились звуки, которые мог издавать ветер, вырывающиеся вулканические газы или Бог знает что, но несомненно вызывавшие у меня мысль о миллионе голосов, одновременно вопящих от боли и ужаса.

— Ах, Мефистофель… — прошептал я и мой голос мне не принадлежал. Это был отзвук того бушующего ветра.

Или, быть может, Морж собирался изобразить Вергилия и провести мне экскурсию по безднам, до самого дна, к замёрзшему озеру в сердце мира и невредимым вывести из дьяволовой задницы, но насчёт этого я сомневался, действительно сомневался; я не знал точно, был это ли вообще Ад, хотя подметил, что воздух был сернист и удушлив, и целых два громадных солнца взирали на нас с тускло-оранжевых небес.

Затем опять, мы с моим другом запели, ухватились за нить, которая вилась в воздухе и упали во тьму, и снова оказались во мчащейся машине. Ему пришлось бешено вывернуть руль, чтобы избежать лобового столкновения и вернуться в свой ряд, пока нас грузовик ослеплял нас фарами и оглушительно гудел.

И вновь мы очутились в каком-то месте, тихом и холодном месте, где побрели через ледяную пустыню под чёрным и сверкающим небом, направляясь к высившейся над нами горе, на вершине которой зловещим оком мерцал один-единственный, сияющий огонёк.

«Бесконечность миров, — объяснял мне Морж, — кроется не в пространствах, которые мы знаем, но меж ними, каждое из которых открыто дерзновенному философу, чумевшему отыскать к ним путь, как он сам».

Паутина во тьме, ведущая куда и когда угодно. Когда я опять спросил его: «Почему я? Почему он выбрал меня для такого откровения?», Морж ответил, что в своих странствиях заводил множество подобных протеже и учеников, но, окинув взором из грядущего, увидел уже свершившийся факт, что мы с ним стали родственными душами в мере, превосходящей любое понимание и, поскольку это уже и было так, он вернулся назад и помог этому свершиться, одним сырым зимним вечером материализовавшись из воздуха в секции классики книжного магазина «Безголовый Шекспир», а прочие варианты, можно сказать, канули в Лету.

Бесконечность миров затрагивала все места, времена и вероятности. Существовал мир, где моя жизнь повернулась совсем иначе, а, может и удачно, и у меня была семья, и существовал тот, где человечество так и не развилось на Земле, и органическая жизнь, если этот термин был применим к тому, что поселилось там взамен, была совершенно иной.

Существовала бесконечность, в которой Морж Стивенс действительно везде побывал и всех повстречал, и все его рассказы были правдивы.

Существовал мир, где мы оба, одетые совершенно не по погоде, брели через Холодную Пустыню к тому самому Кадату, что описан в «Некрономиконе» — настоящем, не саймоновской галиматье — и, возможно, в одном варианте событий, мы оба замёрзли насмерть, прежде, чем зашли очень далеко, а в другом, возможно, нас отнесли на вершину горы гибкие безликие крылатые твари, прислуживающие никогда не открывавшему своего лица властителю; но, прежде, чем что-то из этого произошло, мы с Моржом ухватились за световую нить в воздухе, проговорили слова, тщательно настраиваясь на их резонанс и снова очутились в несущейся машине, но на сей раз за рулём был я, снаружи палило дневное солнце и мы громыхали по пустынным ухабам. Мне едва удалось затормозить, чтобы не врезаться в один валун, потом ещё в несколько, смял весь перед машины, из разбитого радиатора вырвался пар и я задохнулся от ужаса, осознав, что мы еле держались на самой кромке каньона, не меньше мили глубиной, полного огня и воплей проклятых душ.

Уверен, в одной версии той реальности, машина рухнула туда вместе с нами, унося нас к гибели, но в другой я успел крикнуть, броситься на Моржа с кулаками, вытолкнуть его в пассажирскую дверь и выползти следом, раньше, чем машина свалилась с края, вновь и вновь ударяясь об скальные обнажения, пока не скрылась в бурлящем дыму.

На сей раз в небе оказалось всего одно солнце, но оно чуть не запекло нас двоих, как картошку, пока мы тащились среди камней, отчаянно пытаясь найти тень. Нам оставалось лишь дождаться сумерек — небеса полнились чужими звёздами, ни одного знакомого созвездия — а потом мы схватились за пылающую золотую нить, тянущуюся из тех небес вниз и взмыли по ней ввысь, меж углов, меж пространств, прямиком к некоему ужасающему великолепию, которое я не буду и пытаться выразить словами.

Конечно, в тот момент мне казалось, что я полностью свихнулся и я плачу, вспоминая это, понимая, что стать безумцем — не тот удобный выход, на который ты рассчитывал, подручное спасение от всех твоих мук и ужасов. Вспомните того безумного священника[12] из «Монти Пайтона», того, из прихода Св. Кретиния Вознесённого-Пирожным-с-Кремом-и-Джемом, который напевал: «Ди-ди-ДИ-ДИ-ди!» разбивая тарелки о свою голову. По крайней мере, я вспоминаю его и плачу, поняв — это не так легко, хотя я пытался, Боже, пытался и, наверное, вот почему нам здесь дают только одноразовые тарелки.

Потому что, видите ли, я только-только подобрался к действительно безумной части, представить которую мне удалось, лишь обезумев. Ведь может оказаться правдой, что где-то, посреди несметных вероятностей несметных миров мы двое достигли средоточия безмыслия, ядерного хаоса в центре вселенной и благоговейно танцевали там со слепыми дудочниками. Может оказаться правдой, что мы стали властителями планет, чёрными магами, что всего лишь словами и жестами уничтожали целые миры и расы или воскрешали их и переделывали по своим капризам. Вполне возможно, что мы двое изучили всеобщую тайну и, современным почерком и шариковой авторучкой, записали её на пергаменте, который скрыли в некоем разрушенном нечеловеческом городе, за миллион лет до того, как