темно-красной, как запекшаяся кровь, и грязной, как всё в этой комнате, скатерти. И Любе в попытке удержать равновесие в прямом и переносном смысле поневоле пришлось искать, на чём бы приятном остановить хотя бы взгляд, если уж дотронуться ни к чему нельзя.

Нашла.

Относительно новый и потому ещё чистый предмет — прямоугольная пластиковая корзинка с моющими средствами. С такой удобно ходить в места общего пользования, то есть в ванну: ничего не вываливается и всё под рукой, а для слепой старухи такое особенно полезно. Эту корзинку Люба сама же и подарила на прошлый Новый год. А Матвеевна снисходительно позволила преподнести ей этот подарок.

— Так что хотела? — так и стоя у двери, строго спросила хозяйка. Не то чтобы надменно, но сухо и неприветливо. Да, пожалуй, что сухо. И очень-очень неприветливо.

Она умела вот так по интонации, по паузам, даже по дыханию собеседника определять, кто и с чем пришел — с важным или с ерундой. И именно поэтому пустила Любу за порог: ощутила вот этим своим чутьем, что не просто предложить помощь пришла молодая соседка.

Люба набрала воздуха в легкие и выдавила:

— Ваша дочь звонила сегодня…

Ну вот, сказала. Ещё немного и можно будет уйти. Конечно, возмущенной лекции можно было не ждать — не тот Матвеевна человек, но некоторые и без слов могли устроить ведро помоев на голову.

Бабка сморщила лицо, вмиг перестав быть вредной слепой старухой. Теперь она была несъедобным печёным яблоком. Или сушеной поганкой? Так ли, иначе — одинаково ядовитой.

— Что говорила? — проскрипела после паузы Матвеевна, излучая яд, казалось, всем своим существом.

Тефик шуршал под столом, и Люба то наматывала поводок на руку, то сматывала обратно, нервничая. Вполне в стиле бабы Вали было после первых же слов щелкнуть «шпингалетом» и вытолкнуть соседку в коридор, не дав и слова сказать. А потом закрыться у себя в комнате на пару дней и не реагировать ни на стук, ни на призывы. А Любе потом объясняй дочери, как и что у них тут произошло.

— Зовёт вас к себе, — уставилась в закопчённый потолок и проговорила, запирая ненужные сейчас эмоции. — Сказала, что сын уехал учиться. Что в квартире есть свободная комната. — Старуха вытянула вперед губы, всем видом демонстрируя пренебрежение к подобным новостям. — Что беспокоится за вас, хочет, чтобы вы были рядом.

И Люба закрыла глаза. Чтобы не видеть этой вредной старухи, её недовольства и её жуткой комнаты. Она же не должна? Нет. Она лишь передаточный механизм, вроде телефона. Вот, сказала, а они сами потом пусть разбираются, без неё.

Матвеевна молчала. И Люба молчала. И стояла с поднятым к потолку лицом и закрытыми глазами. А пауза всё тянулась и тянулась. Люба вдруг вспомнила ещё кое-что и поспешила добавить, прогоняя дурацкое ощущение школьницы, не выучившей урок:

— Ещё сказала… Сказала, что приедет недели через две. Так что у вас есть время подумать.

Дочь Матвеевны жила невероятно далеко — в Челябинске, и бывала у матери редко. Звонила часто, почти каждую неделю, а то и чаще, и все Любе, прося передать то или это, дать поговорить с старухой или интересуясь ей здоровьем. А приезжала нечасто, хотя и регулярно — раз в год. И каждый раз уговаривала, упрашивала, умоляла мать ехать с ней. Но гордая старуха задирала нос и отказывалась. «У вас места нету», — подавала иногда реплику. Или: «Климат ваш мне не подходит». Но чаще просто отказывалась, ничего не объясняя. Категорически отказывалась ехать и ставила в разговоре точку.

И, конечно, дочь приходила поплакать-поговорить с кем? С Любой. И телефонами обменялись, и созванивались — чаще звонила, конечно, дочка Матвеевны. А что новостей особых не было, то и общение выходило формальным. Вот как сегодня: мол, как там мать? Приеду скоро, хочу забрать её, передай, пусть подумает.

Но Люба знала, что с дочерью Матвеевна так же холодна и строга, как и с ней, что не подпускает к себе близко и уезжать откажется. И что её втянут в свои семейные разборки. И ко всем её неприятностям добавится ещё и эта…

— Ладно, я пойду. У меня ещё планы были. Тефик, домой, — делая полшага к двери, сказала Люба.

Соседка молча звякнула «шпингалетом», выпуская гостью. Услышав своё имя, пёс, уже выбравшийся из-под стола с клочком паутины на усах, звонко тявкнул, и старушка проговорила, чуть улыбнувшись:

— Тефика оставь. — И после короткой паузы: — Если хочешь.

Позволила. Ну просто милостью одарила. Но Люба молча сняла поводок и, выйдя, сказала:

— Перед сном выставляйте его в коридор.

— Да, — озабоченно наклонилась в сторону собаки соседка. — А может, он у меня поспит… А, Тефик? Поспишь?

И голос старухи смягчился. Пожалуй, Тефик был единственным существом, в разговоре с которым появлялось это биологическое чудо — мягкость в голосе старухи.

Пес чуть подпрыгнул и лизнул Матвеевну в нос. Та ахнула, распрямилась и строго сказала, опустив лицо, будто и в самом деле смотрела на пса:

— И у меня поспит. Он же погулял? — подняла незрячие глаза на Любу.

— Погулял… — протянула она. Что будет, если пес ночью растявкается или станет выть, просясь к хозяйке? Хватит ли дружелюбия старухи? Люба медлила, уже стоя в общем коридоре, и глядела на Тефика нерешительно. В принципе, раньше-то справлялась. Чего сейчас переживать?

— Иди, — раздражённо проговорила Матвеевна, рукой махая Любе, будто прогоняя насекомое, — иди уже!

Люба кивнула, наконец выпуская вздох, и повернула к себе. Старухе нужно было подумать, может, обсудить с кем-нибудь предложение дочери, а бессловесная тварь в собеседники тут подходит куда больше, чем человек, который может растрепать всё. Или вот украсть старые шторы, которые даже на тряпки не сгодились бы…

Люба занялась делами. Она устало готовила ужин и уже не чувствовала голода. То ли уцененной булочкой перебив себе аппетит, то ли впечатлением от жуткой комнаты слепой старухи, а может, разговором с ней. И только противное тянущее ощущение в желудке, которое было уже не голодом, а всхлипом обессилевшего организма подсказывало, что поесть все-таки нужно.

Но, возможно, аппетит портила толстая Людка, загородившая своей огромной тушей дверной проем. Она громко вещала о том, что сегодня очередь Любиного мужа убирать на кухне, что вечно сотворят бардак эти вонючки, а сами бросают всё и тараканов только кормят, что развелось пьяни как собак нерезаных и прочее, прочее, прочее. И всё это громко, издевательским тоном, потея, выкатывая глаза, потрясая толстым кулаком, с трудом сложенным из пальцев-сосисок.

С удовольствием.

С наслаждением.

Людка уже закончила все дела