Я бы сказал – легкая, слегка покровительственная небрежность.

Нелли, на первый взгляд, кажется женщиной простой, но это только на первый.

– Игорь Иваныч Алексеев, – улыбаясь, рекомендует она Игорька остальным (их друзьям, видимо). – Душа нашего деревенского общества.

Такая рекомендация, чувствую, несколько коробит Игорька. Что значит «деревенского»? Но не поправлять же даму. Для этого он слишком хорошо воспитан. Только сдержанный поклон, и рука – к сердцу.

– Ах, да. Совершенно забыл. Валерий, мой петербургский кузен. Подающий надежды! – Тонкая усмешка, рассчитанная на всеобщее понимание. – Впрочем, – взмах руки, снисходительно-прощающий, – богатый бездельник, как все они!

Я тоже несколько обомлеваю от такой характеристики – не полностью согласен. Но поднимать склоку – терять лицо!

– Ну что? Играем? – снимая напряжение, произносит Марк и поднимает ракетку.

Он с Нелли, я с Игорьком – расходимся по краям.

– Понял, – подаю голос я (не молчать же!). – Я думал – играем квартет Брамса и был в ужасе! А я как раз сегодня не в форме.

– Ничего! – улыбается Марк. – Мы и в театре всегда не в форме. Но как-то играем!

И на меня летит, отскочив от стола, белый целлулоидный шарик. Отбиваю, целя в угол. У них троих, включая Игорька, ракетки изящные, с толстым слоем каучука… Лишь у меня – фанера. Приласкал кузена! Простака! Дурака! Слова задают ритм, шарик мелькает. 20:20! И вот Игорек, отбивая, как-то особо подкручивает шарик, тот свечой летит в небеса, потом низвергается и, чуть чиркнув о срез стола, падает. Очко! Победное! Марк и Нелли, захохотав, бросают на стол свои обитые каучуком темно-вишневые ракетки. Игорек, чуть помедлив, – свою. Победитель! Кстати – и я с ним. Я тоже кидаю на стол свою ракетку-фанерку, выданную мне надменным кузеном, – но и она не подвела. Москва. Проверка.

– Вот так, – произносит Игорек, – играют холодные виртуозы!

Аплодисменты. Игорек раскланивается. Раскланиваюсь и я. Я – принят! Судя по тому, что и меня тоже берут купаться на речку Пенинскую, где есть, оказывается, и омут.

Москва. Солнечное утро. Крест – тень рамы – на озаренных обоях. Я лежу на полу, на жестких досках, на тончайшем матрасе. Спать на полу – не считалось тогда чем-то особенным. Тысячи родственников из провинции спали на московских полах и просыпались счастливыми. Проснулся счастливым и я. Мишки с полотна «Утро в сосновом лесу» Шишкина («Дурная копия», как определил Игорек) озарены тоже.

Голова моя – рядом с ножкой стула. Да, все же грубовато мне постелили, не совсем комфортно – хотели, видимо, подчеркнуть, что число моих визитов в Москву несколько «превышает норму»… Неплохо сказано для едва проснувшегося… «Холодные виртуозы» – вот как называли мы себя тогда с Игорьком. И значительно позже, когда восхищались «виртуозностью» Игорька, и еще позже, когда его за это же хулили (за то же самое, чем раньше восхищались), он неизменно отвечал (сдержанно, но с достоинством): «Московская школа!» И тут, разумеется, подразумевалась не только средняя школа, где он блистал, но и вообще – Москва. Ну, не вся Москва – только ее «истеблишмент» (одно из любимейших слов Игорька).

Вернемся в то солнечное утро. Я, кажется, перележал на полу. Видимо, от страха. «Наверху» явно назревал скандал – а тут вдруг резко встать, прямо с пола? Лучше отползти подальше от этого опасного стула, на котором сидит Игорек.

– Да, отец, дай, кстати, денег мне, – высокомерно произносит Игорек, и откидывает голову.

Ушибется сейчас. Мне, похоже, придется смягчить его падение (проходили уже!).

– Ах, тябе денюх? Денюх тябе? – закипает яростью, наливаясь лиловостью, Иван Сергев. – А на што тябе денюх? – издевательски простонародничает, прищуривает глаз – симптомы, увы, уже знакомые.

– На наслаждения, разумэ-этся. Приехал кузэ-эн. – Плавный жест в мою сторону, однако не исполненный до конца, грубо прерванный.

– Ах кузе-е-н! – специально нас принижая и распаляя себя, нажимает на «е-е» Иван Сергев. На нем белая посконная ночная рубаха и галифе цвета хаки, он по-крестьянски босой, пальцы на ноге загнуты вверх (плохой признак). – Денюх тебе? Так получи!

Хлесткий удар босой ногой сыну в пах. Зря тот развернулся так вольготно, распахнул себя, да еще нагло раскачивался. Надо было сгруппироваться. «Том козыряет», как любил говорить Игорек… И босой (к счастью) ногой – в пах! Батя угощает!

Игорек опрокидывает своей тяжестью стул на меня – я, успев схватить спинку, отжимаю стул, как штангу… Уф! Полегчало! Игорек соскочил. А то здесь, в этой неудобной позе, ему светила еще одна плюха от родного отца.

– Ну? Ты, надеюсь, со мной? – произносит он, обернувшись.

Ну разумеется, с ним! Одежду – в охапку. Делов-то!

По солнечной стороне (вспоминаются почему-то только солнечные дни, словно других тогда и не было) мы направляемся к высокой арке, которой заканчивалась тогда улица Станиславского, и, пройдя под ней, выходим на пустынную в этот час улицу Горького.

– Да, – хмуря лоб, произносит Игорек, – ломка старого происходит порой мучительно!

Мы идём вниз вдоль высокого, закрывающего небо дома с гранитным цоколем.

– Здесь, – Игорек устало поводит кистью руки, – живут только академики и маршалы.

Говорит так, как будто он сам там жил. Важничая, Игорек нашлёпывает нижнюю губу на верхнюю почти до носа и почему-то закатывает глаза.

– Тут с Ганькой Зелинским заходили к нему. Восемь комнат… комнатка для прислуги. В кабинете лежит, как мумия, дед его в черной бархатной шапочке – академик Зелинский… Ну, который противогаз изобрел! – добавляет Игорек небрежно.

– А заходили зачем?

– Да задачки решали, Ганьке с экзаменом помогал!

– У меня тоже дед академик! – скромно признаюсь я, но он оставляет мое заявление без внимания.

Спустившись, мы оказались у конечного по улице Горького здания, где размещался шикарный «Националь». Не просто кафе – витрина «бомонда», который зарождался тогда, или, точней, возрождался. Даже Олешу я видел тут – правда, несколько позже. А пока мы стояли в холле у огромного зеркала, отражавшего нас. Игорь бросал на свое отражение взгляд то так, то сяк, меняя личины. Я все ждал «чудовищной бедности» – одной из козырных его фраз, но он меня ошарашил новой.

– Фанатический приверженец стиля! – так оценил он себя.

После чего повернулся и вышел на улицу. Я старался не отставать.

– Надо бы где-то прилично позавтракать… Но – где? – страдальчески произнес он, гениально перевирая. На самом деле: не где, а как.

– Эту проблему можно легко решить! – я сам испугался своей уверенности.

– Надеюсь, это не связано с чудовищными унижениями? – он остановился.

– Не. Не с чудовищными. Пойдем.

У деда, академика Василия Петровича, с нашей бабушкой было две дочери – моя мама и тетя Люда. Одинокая тетя Люда (жених ее