Направляясь вверх по лестнице, она еще раз усмехнулась. На сердце полегчало, словно она одержала тайную личную победу над Дэвидом.

* * *

Вздрогнув, Алекс проснулась в своей большой кровати и сразу же подумала: уж не проспала ли? Протянула руку, взяла часы. Шесть пятнадцать. Она с облегчением опустилась на подушку и закрыла глаза. Издалека с Кингс-роуд донесся грохот едущего грузовика. Потом раздался щелчок замка – похоже, ее входной двери. Она напрягла слух, но вскоре поняла, что, вероятно, ей послышалось, и закрыла глаза. Еще час сна. Так необходимого ей сна. Легкие саднило, в висках пульсировала боль. Она всегда слишком много курила и пила при встречах с Дэвидом. Разъезд с ним оказался делом непростым. Иногда, думалось ей, даже более трудным, чем продолжение совместной жизни.

Перед глазами в темной комнате промелькнула тень, и вдруг стало холодно. Она открыла глаза и увидела над кроватью Фабиана – совершенно отчетливо, несмотря на темноту.

– Дорогой!

– Привет, мама.

Она уставилась на него – он показался ей взволнованным, возбужденным.

– Дорогой, я тебя не ждала раньше вечера.

– Мне сейчас нужно отдохнуть – ужасно устал.

– Вероятно, ехал всю ночь.

Фабиан улыбнулся:

– Ты поспи еще, мама.

– Поговорим позже, – сказала она и закрыла глаза в ожидании, когда раздастся щелчок закрывающейся двери.

Но никакого щелчка не последовало.

– Фабиан, дорогой, закрой дверь.

Потом она открыла глаза и увидела: дверь закрыта. Недоуменно улыбнулась и задремала.

Казалось, прошло всего несколько секунд, а потом донесся пронзительный вопль попавшего в беду насекомого – взволнованный, настойчивый, набирающий силу. Алекс потянулась к часам, чтобы остановить их, пока они не разбудили Фабиана. Ее рука шарила по прикроватной тумбочке – ключи, книга, стакан воды, жесткая чешуйчатая обложка «Филофакса».[3] Пронзительный, настойчивый визг продолжался; она полежала несколько секунд в ожидании – пусть прекратится сам, потом вспомнила, что ждать не стоит: эти замечательные часы на солнечном элементе никогда сами не выключаются, они запрограммированы и будут верещать до конца света. Эта мысль вызвала в ней новый всплеск неприязни к Дэвиду. Что за идиотский подарок на Рождество – жестокий, мазохистский. Человек, который отвернулся от городской цивилизации, не должен питать такую любовь ко всяким электронным штучкам.

Алекс натянула тренировочный костюм и тихо, чтобы не разбудить Фабиана, вышла в коридор. Радуясь возвращению сына, завязывала узелок на память: отменить назначенную на вечер встречу, чтобы они могли побыть вместе, может быть, сходить в кинотеатр, а потом в китайский ресторан. Сын вошел в прекрасный возраст – студент второго курса в Кембридже, начинает ясно понимать, как устроен мир, но еще полон энтузиазма юности. Он был ей хорошим собеседником, товарищем.

Она пробежала обычным маршрутом – по Фулхэм-роуд, вокруг Бромптонского кладбища, – потом забрала с крыльца газеты и молоко и вернулась в дом. Ее немного удивило, что Фабиан не разбросал, как обычно, повсюду в холле свою одежду, да и машины его она не заметила у входа, но, возможно, он припарковался на другой улице. Она поднялась в спальню, чтобы тихонько принять душ и одеться.

Прикинула, разбудить ли его перед уходом, но в конечном счете прошла в кухню и оставила там записку: «Дорогой, вернусь в семь. Если ты свободен, можем сходить в кино. Целую. Мама».

Потом посмотрела на часы и заторопилась.

Когда она добралась до парковки на Поланд-стрит, ее настроение ухудшилось. Она машинально кивнула сторожу, въезжая на пандус. Чувствовала: что-то не так, но не могла понять что, а потому обвиняла в своей мрачности Дэвида. Выражение лица Фабиана выбило ее из колеи: он словно скрывал от нее некую тайну. Было ощущение, словно существует заговор, о цели которого не осведомлена только она.

Секретарша положила на стол третью стопку пухлых конвертов. Алекс недоуменно посмотрела на нее:

– Джули, это все сегодняшнее?

Она взяла конверт, неуверенно посмотрела на него. «Миз Алекс Хайтауэр, Литературное агентство Хайтауэр» – было написано огромными, кривыми, словно пьяными, буквами.

– Надеюсь, он не переделал рукопись.

– Только что звонил Филип Мейн – спрашивал, расшифровали ли вы его послание. Возможно, он шутил, но я не очень уверена.

Алекс вспомнила проявленные негативы и усмехнулась.

– Я ему перезвоню, когда разберусь с почтой.

– То есть недели через две.

Алекс взяла канцелярский нож и принялась искать место, свободное от липкой ленты.

– Звонил некто Уолтер Флетчер, хотел узнать, прочли ли вы его рукопись.

– Мне это имя ничего не говорит.

– Он жаловался, что рукопись у вас уже почти неделю.

Алекс уставилась на полки рядом со столом, заваленные рукописями романов, пьес, сценариев фильмов.

– Уолтер Флетчер? А как название?

– «Развитие племенных танцев в Средние века».

– Вы шутите! – Алекс отпила кофе. – Вы ему сказали, что мы не работаем с такой тематикой?

– Я пыталась. Но он, кажется, абсолютно убежден, что его работа станет бестселлером.

Алекс разорвала конверт и вытащила бесформенный комок схваченных резинкой потрепанных бумаг толщиной в несколько дюймов.

– Это ваше. – Она передала бумаги секретарю.

Та поморщилась, приняв тяжелый пакет. Положила бумаги на стол, уставилась на первую страницу с ее почти нечитаемым шифром орфографических ошибок, вымарываний и подчеркиваний красным карандашом.

– Похоже, в его пишущей машинке не было ленты.

– Нужно во всем видеть хорошую сторону. По крайней мере, это не написано от руки.

Прогудел интерком, и Джули сняла трубку.

– Вас – Филип Мейн.

Алекс помедлила несколько секунд.

– О’кей. – Она нажала кнопку. – Ты спятил, – сказала она. – Совсем съехал с катушек.

Послышалось обычное шмыганье, за ним кашель, неизменно похожий на хрюканье, а за этим долгое шипение: он глубоко затягивался неизменной крепкой сигаретой «Кэпстен», которую то извлекал из усов, то снова заправлял в них желтыми от никотина пальцами – указательным и большим.

– Так ты поняла? – В его низком спокойном голосе слышалось мальчишеское возбуждение.

– Поняла? Что я должна была понять?

Шмыганье, кашель, шипение.

– Это абсолютно новая форма коммуникации, новый язык. Мы эволюционируем от диалога в бессистемную коммуникацию, мутировавшую в кинопленку. Больше никто не берет на себя труд говорить, это слишком банально. Мы делаем фильмы, фотографируем, распространяем все это. Диалог слишком императивен – если ты слушаешь диалог, то он не дает тебе возможности развивать мысли, но когда ты проявляешь чьи-то фотографии, они говорят с тобой… часть твоей души уходит в них.