Приор удивленно посмотрел на меня.

– Разве она никогда не рассказывала вам, детям, что мы с ней выросли вместе?

Я покачала головой.

– Странно. Наши семьи жили по соседству в переулке Шустергассе.

И тут я вспомнила, что после того, как Мартин принял постриг[15] восемь лет назад, мама о чем-то подобном упоминала. И потом, некоторое время спустя, Мартин однажды сказал, что его приор кажется суровым и озлобленным человеком, а мама тихо добавила, что тот еще в детстве был немного странным. Но, конечно, об этом я сейчас говорить не стала.

Поднявшись на четвертый этаж, мы миновали комнатенку, где я теперь жила одна – Мартин ушел в монастырь, а Грегор спал внизу, в лавке, отгородив себе спальное место дощатой стенкой. Взгляд настоятеля упал на мою все еще не застеленную, распотрошенную постель, и мне стало очень неловко. На пороге спальни моих родителей монах остановился.

– Если что-то тревожит тебя, ты всегда можешь обратиться ко мне. Обещаешь, Сюзанна?

– Спасибо, – сдавленно пробормотала я.

В тот момент мысль о том, что этот Божий человек на нашей стороне, принесла мне немалое утешение.

Селеста, Эльзас, весна 1439 года

Пощечина, которую тетка влепила Генриху, огнем горела на щеке девятилетнего мальчишки, но он сумел сдержать слезы.

– Это чтобы ты запомнил: когда колокола звонят к вечерне[16], ты должен быть уже дома! А вовсе не тогда, когда уже стемнеет! – прошипела она обеззубевшим ртом и поволокла мальчика к дверному проему, за которым виднелась темная крошечная мастерская. – Марш в кухню!

Генрих упрямо поджал губы. Пусть тетка влепит ему еще одну пощечину – наплевать. Он чувствовал себя отважным рыцарем, захватившим вражеский замок во имя своего сюзерена.

Мальчик оглянулся, мечтая бросить еще хоть один взгляд на Маргариту. Девочка стояла в переулке и махала ему рукой, но прежде, чем он успел помахать ей в ответ, дверь уже захлопнулась.

– Ну, ты идешь?

Он поплелся за теткой по деревянной лестнице, узкой и крутой, как приставная. С каждым шагом ступени жалобно скрипели под тучным телом тетки, точно от боли. В кухне, как и всегда, воняло супом с кислой капустой – тетка готовила его почти каждый день.

За столом уже сидели его мать, подмастерье по имени Вольфли и Ганс, тринадцатилетний брат Генриха.

– Где ты ошивался? – грубо осведомилась мать.

– На стройке перед новой баней, – честно ответил мальчик.

– Нечего тебе там делать, – рявкнула женщина.

Генрих мог бы сказать ей, что там сейчас чудесная куча песка, в которой так весело играть, ведь он уже выполнил всю порученную ему работу в мастерской. Но мальчик промолчал. Он не хотел раздражать мать еще сильнее.

После смерти отца четыре года назад мать наняла подмастерье, чтобы не лишиться сапожной лавки, и с тех пор стала еще строже. На самом деле Генрих даже не помнил отца. Он долго хранил надежду, что мама снова выйдет замуж и у него появится новый папа, но сейчас подозревал, что мать прелюбодействует с этим грубым хитрецом Вольфли – какая мерзкая мысль!

– Ох, кто же вырастет из этого мальчишки, раз уже сейчас он шляется по переулку, будто нищий какой-то, вместо того чтобы помогать нам по дому, – пожаловалась мать своей сестре. – Отца нет, ремня ему дать некому.

– Он с дочкой башмачника гулял, – тут же донесла на него тетка.

– Что? С дочкой Блаттнера шляешься? – Лицо матери побагровело.

Генриху показалось, что сейчас ему опять влепят пощечину, но мать передумала.

– А ну-ка извинись, а потом сиди в углу, пока мы не доедим. В наказание сегодня останешься без ужина.

Мальчик кивнул.

– Прости, мама. Прости, тетя. Мне очень жаль, что я опоздал.

– А как насчет меня? – Повернувшись к нему, подмастерье нагло ухмыльнулся.

– Прости, Вольфли.

Состроив печальную мину, Генрих уселся на дощатом полу, но на самом деле ему хотелось петь от радости. Уже давно он мечтал о том, чтобы поиграть с соседской златокудрой девчонкой, Маргаритой. Мальчик никак не мог решиться заговорить с ней, хотя она и была на три года его младше. Но сегодня он наконец-то собрался с духом и сказал ей, что хочет показать кое-что интересное. И Маргарита пошла с ним. Они играли в песке на берегу речушки Шлангбах, где строилась новая баня. Генрих совсем позабыл о времени, пока вдруг перед ним не предстала разъяренная тетка.

Мальчик закрыл глаза. В животе урчало, но ему было все равно. Завтра вечером Маргарита опять пойдет с ним играть. Она ему обещала.

Селеста, июнь 1484 года

В воздухе на кладбище у церкви Святого Георгия стояло марево от жары, но на западе над горами Вогезами уже громоздились грозовые тучи. Я тихо шептала заупокойную молитву, украдкой вытирая лицо. Похоронной процессии, должно быть, показалось, что я отираю слезы, но это был лишь пот. За последние два дня все слезы я уже выплакала.

Следуя примеру отца и брата, я бросила горсть земли на деревянный гроб в могиле, а потом отошла в сторону, чтобы дать попрощаться остальным. На мамины похороны пришли не только папины друзья по гильдии и их семьи, но, казалось, половина города. Я даже заметила несколько благородных господ. Пусть наша семья не принадлежала к какому-то богатому роду Селесты, но мой отец, Бертольд Миттнахт, пользовался уважением в городе как галантерейщик. Может быть, кого-то привело сюда и любопытство – упомянет ли отец Оберлин странные обстоятельства смерти усопшей? Или, быть может, присутствующим удастся увидеть знамение, которое подтвердило бы не смолкавшие слухи о том, что жена Миттнахта покончила с собой? Во время заупокойной службы люди все время поглядывали на небо – не ударит ли в могилу молния? Но далекие раскаты грома бушевали в стороне, над горами. Отец Оберлин лишь упомянул преждевременную кончину моей матери, назвав происшедшее «несчастным случаем».

– Бог дал, Бог взял, – закончил он. – И нам, живым, остается лишь позаботиться об упокоении души Маргариты до самого Судного дня.

Я знала, что отец сделал все возможное для спасения ее души. Хотя гильдия торговцев и помогла ему, отец потратил огромную сумму на эти похороны и сорокадневный траур с поминками. Нужно было платить за все: колокольный звон, свечи, лампады, поминальные и заупокойные службы в церкви, поминальные дни[17] в доминиканском монастыре, визит священника, а главное – семидневное моление двух монахинь у могилы. «Но что, – вновь и вновь думала я, – если мама действительно покончила с собой? Тогда все это напрасно».