и клацание клавиатуры выдавали его присутствие на рабочем месте. Орлов сунул фальшивую купюру в окошко и нетерпеливо потряс ею. Клацание кнопок прекратилось. Кто-то невидимый молча потянул деньги из руки. Орлов разжал пальцы и криво ухмыльнулся. Неприятно ощутив, что ворот куртки душит, Орлов дернул себя за воротник.

Сейчас начнется паника, примчится охрана, появится управляющий, вызовут полицию. Затем тюрьма и мешковатая одежда заключенного. Там шутить не станут, там с Орлова наконец снимут эту ненавистную куртку. Он с тревогой ждал, переминаясь с ноги на ногу. Орлов надеялся, что его схватят.

За пределами стойки фальшивую банкноту шумно расправили и прогнали через шуршащий детектор. Затем невидимый кассир неспешно прошелестел собранными банкнотами и пачка разменных купюр показалась в окошко.

Орлов недоумевал. Он приподнялся на цыпочки и вытянул шею, пытаясь разглядеть того, кто не в состоянии отличить топорную фальшивку от настоящих денег. Вместо кассира увидел серый клубящийся дым и почувствовал едкий запах. В горле запершило. Орлов закашлялся. Потянулся рукой к пуговицам ворота. Расстегнуть их не получилось. Как ни старался, пальцы не слушались. Орлов чувствовал, что украденная им куртка сильнее сдавливала горло и грудную клетку.

– Купюра-то фальшивая! Куда вы там смотрите?! – взвыл Орлов, задыхаясь от кашля и пытаясь ослабить ворот.

– Чем могу помочь? – вежливый голос прозвучал прямо в ухо. Орлов резко повернулся. Клерк в синем костюме стоял за его спиной настолько близко, что Орлов едва не задел его. Прозрачные глаза в упор смотрели на Орлова.

Не дожидаясь ответа, клерк быстро нырнул за мраморную стойку.

– Я вот только что… Сюда… вот… – опешил Орлов. Тыча рукой и заикаясь, он указывал на место, где теперь, листая какие-то бумаги, сидел клерк. – Вот сюда передал двухсоттысячную купюру на размен. И мне отсчитали более мелкие. Где тот этот?.. И деньги?..

– Насколько мне известно, Центральный банк еще не принял решение выпускать банкноты номиналом в двести тысяч, – не отрываясь от бумаг, ровным голосом пояснил клерк. – Таких банкнот не существует.

– Но мне вот только что здесь отсчитали размен, – пытался доказать свою правоту Орлов. – Она там, у вас, моя купюра! Посмотрите!

– Как только государство запустит в производство подобные банкноты, милости просим! Приносите, примем в лучшем виде. Хоть миллион! – выглянув из-за стойки прозрачными глазами, клерк вежливо улыбнулся. Однако Орлов был готов поклясться, что клерк врет.

– А моя купюра? Где она? Отдайте деньги!

– Всегда рады видеть вас снова!

На улице жара стояла невыносимая. Ворот куртки доходил до самого подбородка. Орлов сделал новую попытку расстегнуть давящую куртку, но на этот раз не обнаружил застежки, ни одной петли. Они исчезли. На том месте, где когда-то были петли, ткань стала целой. А куртка, словно чудовищная анаконда, продолжала сковывать его. Он не мог пошевелиться и еле дышал. Дорого бы он отдал, чтобы освободиться. Если бы не забрался в заброшенный фургон! Не нашел фальшивую купюру. Не надел бы проклятую куртку и уже не смог снять… Орлов чувствовал, как ее шерстяные волокна всасывают в себя клетки его кожи. Он мог поклясться, что слышит их чавканье. Словно липкими щупальцами, всеми ворсинками куртка прорастала вглубь до печенок.

Сквозь палящее солнце из уличной духоты сгустилась рука и крепко схватила Орлова за плечо. Тысяча мелких шерстяных иголок воткнулась в оголенные нервы. От боли и страха Орлову хотелось кричать, но ворот намертво сдавил голосовые связки.

– Вы забыли свои деньги, – произнес уже знакомый голос клерка.

Орлов обрадовался. Может, если он отнесет деньги обратно в фургон, ему удастся как-то избавиться и от куртки? С надеждой протянул он руку за фальшивой купюрой. Однако клерк высыпал горсть ледяных монет. Обжигая холодом, они упали на ладонь Орлова. Мгновенно рука онемела, покрылась кровавыми волдырями и начала медленно чернеть. Постепенно теряя чувствительность, тело Орлова переставало болеть. Удушье и боль отступили. «Это конец!» – думал Орлов, теряя сознание.

Дмитрий Тихонов

Лучше, чем никогда

Та зима в Крюкове выдалась на удивление спокойной. Ни ссор, ни драк, ни походов налево, ни запоев в недели длиной. Даже сплетни – и те прекратились, словно все кости в селе были уже перемыты добела, до серебряного блеска. Живи да радуйся! Вот крюковские и радовались, не задумываясь, отчего вдруг с ними эдакая оказия приключилась. А по весне, стоило снегу сойти, в роще за околицей дети нашли мертвого черта.

Был он, как полагается черту, уродлив и гол, наделен рогами, копытами и хвостом. На затылке зияла огромная рана. Должно быть, по осени охотник принял его за лося и подстрелил. Чертову плоть почти не тронуло разложение, и на промерзшей коже легко читались иноземные письмена, разобрать которые специально пригласили дьячка из соседней деревни, известного страстью к древним языкам. Дьячок, надо отдать ему должное, в обморок не упал и сцен закатывать не стал – увидев, что перед ним, он лишь вздохнул, осенил себя крестным знамением, достал из-за пазухи тетрадку с карандашом и принялся за работу.

Целый день дьячок просидел в бане на окраине Крюкова, перерисовывая надписи, покрывавшие чудовищного мертвеца. Сам светил лучиной, сам переворачивал тело, задумчиво шептал что-то, огрызался на тех, кто пытался помочь или задать вопрос. Иногда выходил на крылечко, смотрел на солнце, ползущее к горизонту. Вечером, исписав почти всю тетрадку, выпил поднесенный старостой стакан, поблагодарил и, грохнув стакан об пол, самым длинным осколком полоснул себя по горлу.

Довести дело до конца ему помешали.

Схватили за руки.

Выволокли на свежий воздух, надавали по щекам.

Дьячок не противился, только растерянно улыбался. Взгляд его блуждал по заборам и облакам, словно искал что-то важное и никак не мог найти. Потом, чуть придя в себя, он посмотрел прямо на старосту и сказал:

– Там про вас написано. Про каждого. Все написано, от начала до конца.

Староста закусил губу. Это был мужик обстоятельный, с добрым именем и хозяйством, со связями в Ветлынове, с дочерью, сосватанной за стряпчего уездного суда. Подумав, он велел вернуть дьячка в баню и на пороге сам отдал ему окровавленный осколок стакана. Затем по указанию старосты дверь закрыли, подперли снаружи березовым бревнышком, а баню, перекрестившись, подпалили – сразу с четырех углов, чтоб уж наверняка.

На пожар собралось посмотреть все Крюково. Мальчишки кидали в огонь камни и ветки. Бабушки охали. Староста, бормоча себе под нос что-то успокоительное и бессмысленное, непрерывно озирался – то ли ждал воздаяния, то ли надеялся на искупление. Но крюковцы отводили взгляд.

Поздним вечером, когда пожарище уже остывало, староста вернулся домой, тяжело опустился на лавку