Одна несомненная радость в такой жизни…, то есть в костюме — в любой момент можно выбросить надоевшую деталь и заменить её другой. Нет никаких привязок к цвету, фасону, необходимости. Никто не заметит, ничего, не изменится. И партеру, и галерке, и даже дотошному помрежу плевать, какая рубаха на оборванце, и есть ли она вообще. Лишь бы вышел вовремя и спел «в ноты».

Переезжая сюда, в родной город, в квартиру, доставшуюся по наследству от двоюродной, почти не знакомой тети, Гера надеялся, что эта старая, но очень просторная «трешка» станет, наконец, тем, чего никогда не было в его щедрой на места и события жизни — домом, в который можно будет возвращаться из самых дальних путешествий так же спокойно, как из супермаркета за углом. Планировал осесть, обзавестись постоянными клиентами, подписывать долгосрочные договоры, может, даже, мотаться ежедневно на какое-нибудь крупное или не очень предприятие, имея там должность и оклад согласно штатному расписанию. О семье пока не думал. Пока…, с начала надо привыкнуть.

Привыкалось со скрипом. Иногда, бросив лекала, которыми он пользовался по старинке, доверяя рукам больше, чем любой компьютерной программе, Гера выходил поздним вечером из дома и шел, куда глаза глядят. Шатался по улицам, курил в незнакомых подворотнях, фотографировал на телефон невнятную и переменчивую погоду, подолгу смотрел на освещенные окна. Иногда, если первый этаж был низко, ему удавалось подглядеть чужую жизнь сквозь неплотно закрытые шторы и предусмотрительно вваренные решетки. Как обрезки киноленты, пущенные с руки.

Он понимал, что безнадежно отстал от своих сверстников, готовящихся выдавать дочерей замуж и отмазывать сыновей от армии. Даже если он сейчас женится, обзаведется ребятишками, прогорбатится над одним столом лет пять, и, придя домой вечером, усевшись ужинать в махровом полосатом халате, лениво скажет хлопотливой супруге: «Опять, ты, мать твою, лука в котлеты понапихала, опять рис переварен и заварка жидкая, как пися сиротки Хаси», это будет совсем не то «Опять», что у людей, терпевших друг друга два десятка лет.

Он приходил с таких прогулок успокоившийся и притихший, пил чай, читал какую-нибудь книжку про шпионов и, уже под утро, заваливался спать до обеда.

Сегодня была первая свободная суббота за последний месяц.

С полу-зевком полу-стоном Гера сел, сложив руки на коленях. Понаблюдал за жирной, тяжелой и ленивой, как священная корова мухой. Прицелился и плюнул в неё жвачкой, рассчитывая сбить на лету «вражеский бомбардировщик». «Снаряд», пролетев мимо, приземлился на кухонный стол рядом с треснувшим заварочным чайником, залапанным, как рублевая шлюха.

— Бдыыщщ! — сказал Гера.

Он с хрустом потянулся и, вдруг, замер. Наметившаяся, было, довольная улыбка легко трансформировалась в гримасу, похожую на валявшуюся рядом с мойкой кухонную тряпку.

— М-м-м…, масло! Как же я забыл про масло?!

Чудом выжившая после жвачного обстрела муха слушала его стоны без сострадания.

Воздух на улице напоминал горячую мыльную воду. Площадь находилась метрах в двухстах от дома, но она легко дотягивалась до самых дальних закутков расползавшихся от неё узких улочек и переулков запахами шавермы и раскаленных трамвайных рельсов, похожими одна на другую попсовыми мелодийками и гулом голосов, слившимся с автомобильным лязганьем в единый андроидный речитатив.

Гера, неловко наклонившись, поставил стаканчик с кефиром на подстилку, бывшую когда-то искусственной детской шубкой с капюшоном. На подстилке раскачивался и бормотал что-то несвязное скелет, обтянутый тонкой темно-коричневой кожей. Местная бомжиха Наташка, тряхнула своими светлыми, жиденькими, как у новорожденной, волосиками. Зимой, когда она еще могла есть, Гера носил ей макароны в одноразовых тарелках. Теперь в Наташку ничего не лезло, кроме кефира, да, и тот, наверно потому, что в нем, говорят, содержится какой-то мизерный процент алкоголя. Мизерный…, Наташке хватало…

Она открыла глаза, улыбнулась, обнажив огрызки почерневших зубов, и вдруг запела сипло и шепеляво, но неожиданно верно воспроизводя мотив:

— Не ходии к неему на встреееечу, не хоодиииии. У него граани-итный каамуушеек в груудии!

— Здравствуйте, Герасим Михайлович!

Высокий, надтреснутый голос соседки из первой парадной заставил его вздрогнуть.

— Здравствуйте, Виктория Юрьевна! Вы прекрасно выглядите! Новый сарафан?

— Все-то вы, Герасим Михайлович подмечаете, не в пример, другим мужчинам, — заулыбалась Виктория Юрьевна, учительница с пятнадцатилетним стажем работы и одной неразрешенной педагогической проблемой, в виде десятилетнего сына Димки.

— Так, ведь, профессия располагает.

— Конечно, конечно! Понимаю. Вы, я смотрю, не перестаёте о неимущих, так сказать заботиться. Мисочки выносите, как некоторые наши пенсионерки бездомным собачкам.

Геру слегка покоробило от такого сравнения.

— То-то и оно, уважаемая Виктория Юрьевна, что даже собачкам иногда кость должна перепадать, а тут — целый человек.

— Какой уж тут человек…

Оба посмотрели на притихшую Наташку. Трудно было сказать: сколько ей лет. При жизни так, обычно, не выглядят, а после — возраст значения не имеет. Она уставилась на пакет для продуктов, на котором был изображен логотип компании «Мерседес», и взгляд её приобрел осмысленное выражение.

— Жопа! — хихикнула бомжиха и смущенно прикрыла рот рукавом голубенькой мальчишеской рубашки.

Гера не успел задуматься о том, чем вызвана такая необычная ассоциация. Соседка тронула его за плечо.

— Пойду я, Герасим Михайлович, а то задерживаю Вас. Вы, наверно, в магазин собрались?

— Масло забыл купить. Придется топать.

— До встречи, Герасим Михайлович.

— Всего Вам наилучшего, Виктория Юрьевна.

Асфальт, даже на теневой стороне, был теплый и мягкий. Казалось, что он покачивается под ногами, как болотные кочки, с трудом удерживающие путника на поверхности.

«Какой уж тут человек…», — повторял Гера про себя. Он почему-то разозлился на соседку за эту фразу, хотя понимал, что тетка она не злая и сказала, как говорится, «не подумавши». А, может, именно, за это. Может надо подумать — кого мы, походя, по дороге с работы к телевизору к нечеловекам причисляем. Особенно раздражало то, что возразить этой дамочке по существу он ничего не мог. То, что сидело, покачиваясь, там, на подстилке, существом разумным давно уже не было. Но, черт возьми, те же собачки, кошечки, лошадки, свинки морские, тоже ведь не человеки, но мы с ними сюсюкаемся, к ветеринару водим, кормим, какашки за ними выгребаем и счастливы. Гера скривился. Наташка не тянула, даже, на морскую свинку, не говоря уже о собаках, которые в глаза глядят, хвостом виляют, на кличку свою отзываются, а то, и тапочки принесут.

Герасим Михайлович Муратов был человеком рациональным, уважавшим логику и полагавшим, не без оснований, наличие у себя крепкого, ясного здравомыслия. Он был не из тех сердобольцев, что пускают слезу при виде каждой ободранной лукавой дворняги или скрюченной детской ручонки, протянутой к нему за деньгами на очередную «дозу»,