Последние слова старик проговорил, глядя куда-то поверх лица своего собеседника; его дребезжащий голос окреп, крючковатые пальцы сжались в кулаки. Потом руки снова безвольно упали на подлокотники кресла.

— Я стар, мой мальчик, — помолчав, снова заговорил Стратол. — Только в полете мысли ко мне возвращается былая сила. Но этого недостаточно. Ты мой лучший ученик. Я верю тебе, как мог бы доверять собственному сыну. Для тебя не является тайной, кто в свое время рекомендовал тебя Сенату. Я отдавал себе отчет, что государственная служба изменит тебя, но был уверен, что твое благородное сердце останется таким же чистым, как в детстве. Мне кажется, я не ошибся. Сделай для меня одну вещь.

Эстрил вопросительно посмотрел на старика.

— Я хочу, чтобы в Шингве ты навестил одного человека. Он знает больше, чем я, и разговор с ним будет тебе интересен. Его зовут Ортег, он маг Огня. Он знает, что ты должен приехать. Люди мага сами отыщут тебя и проведут к нему, если увидят вот это.

Стратол, кряхтя, наклонился и выдвинул нижний ящик одного из шкафов. Оттуда на свет показалась длинная цепочка из красноватого металла с маленькой, с монетку величиной, подвеской в виде сложной геометрической фигуры. Старик почти насильно вложил украшение в руку оторопевшего Эстрила и, похлопывая его по спине, проводил до двери.

— Удачной дороги, сынок.

Он хотел сказать еще что-то, но поспешно приложил руку к губам, словно замыкая себе уста, и лишь ласково окинул взглядом своего ученика с ног до головы. Потом дверь закрылась, и Эстрил остался на крыльце в одиночестве.

Вечерело. В саду было уже довольно темно, хотя небо по-прежнему оставалось светлым. Ноги несли Эстрила прочь по аллее.

На площади у фонтана тройка босоногих музыкантов наигрывала веселую мелодию; несколько пар уже кружились в танце. Безногий старик-нищий на деревянной каталке, отталкиваясь от земли зажатым в руке булыжником, ловко сновал между слушателями и заунывно клянчил милостыню.

В задумчивости Эстрил сильно толкнул плечом какую-то женщину в легкомысленной, почти не скрывающей лица вуали. Красотка сначала возмущенно вскрикнула, а потом кокетливо взмахнула длинными, густо накрашенными ресницами. Небрежный взгляд женских глаз помог Эстрилу опомниться. Ему трудно было определить чувство, которое он испытывал: раздражение, досада из-за впустую потраченного времени, которое можно было провести с семьей; жалость к несчастному одинокому старику, возомнившему себя спасителем мира; страх — а вдруг крамольные мысли Стратола станут известны Сенату и его, Эстрила, заподозрят в сочувствии этим мыслям… Подумать только! Ему, ученому Сената, предложить встречу с каким-то магом! И еще этот странный талисман… Воровато оглянувшись, Эстрил разжал ладонь, на которой тускло блеснул красноватый многогранник; кожу пронзило странное покалывание.

Молодой человек отыскал в толпе безногого нищего, и в глиняной миске попрошайки раздался тихий звон. Эстрил, не оборачиваясь, быстро покинул площадь.

Дугон — самая большая река на Иссэро. Маленький родник — таково ее начало в неприступных отрогах Венексов; потом, становясь полноводной, наискось течет она через весь материк и в Дугонском лесу разделяется на два рукава, один из которых впадает в залив Тонсо, а другой — в Золотое море. Если плыть по течению, то на левом берегу Дугона можно увидеть рыцарский город Ромес, а на правом — Лех, город ремесленников — так гласят аникодорские карты. Но на этих картах вы не найдете речку Хитту: она слишком мала, теряется в луговинах, и никаких больших поселений нет по ее берегам. Хитта впадает в озеро Гатон, расположенное в большой низине, за которой уже начинаются Венексы, но прежде ее путь проходит между живописных холмов, кое-где поросших небольшими лиственными рощицами. Там, на одном из холмов, стоит одинокий дом, окруженный немногочисленными дворовыми постройками; ближе к реке располагается сад и ряды многочисленных грядок. В этом доме живут мужчина и женщина…

Середина осени — самые красивые дни, когда трава еще зелена, а деревья и кустарники не утратили золотой и багряный наряд. Полуденное солнце дарило последние теплые лучи холмам, качались на ветру сухие стебли осенних цветов, вокруг которых кружились мотыльки, доживая свой краткий век. Блестела серебром густая паутина, развешенная под крышей дома. На некрашеных ступенях крыльца, жмурясь, лежал толстый полосатый кот, не обращавший никакого внимания на тощих грязно-белых кур, что бродили по двору в поисках корма.

Дверь, у которой стояло полное ведро воды, была полуоткрыта; из-за нее доносился приглушенный мужской голос.

В комнате вокруг овального стола, покрытого грубой пестротканой скатертью, сидело трое человек. Широкоплечий черноволосый парень, одетый в шерстяную рубаху и потертую кожаную жилетку, шумно ел суп, заедая его ломтем черного хлеба с маслом. Осунувшееся лицо, пыльный дорожный мешок, второпях брошенный у ножки стула, — не иначе как путник после долгой и трудной дороги. Напротив него расположился другой мужчина — тоже молодой, но более хрупкого телосложения, с кудрявыми волосами и бородой каштанового цвета, в домашней залатанной куртке. Он ловко строгал маленьким ножиком небольшую деревянную чурку, которая уже обрела очертания человеческой фигуры.

Женщина, опустив взгляд, прятала руки под фартуком на коленях. Волосы, зачесанные наверх, скрывал серый платок; из такой же материи было когда-то сшито ее сильно поношенное платье. Черная как смоль кожа уроженки далеких стран тоже отливала сероватым оттенком — от бледности, болезни или постоянной тоски. Только нежная линия подбородка да по-детски припухлые губы говорили о том, что женщина еще совсем молода.

Прожевав корку, гость продолжил:

— Ты, Роут, извини, что так вышло. Ты все равно не успела бы приехать на похороны. А я никак не мог отправиться в путь раньше.

— Он долго болел? — спросил хозяин.

— Заболел-то он давно, когда Роут и ее сестру… Ну, в общем, сами знаете. А когда узнал, что малютка Пэрпл… Ты, Роут, не должна держать на него зла: он, когда тебя прогнал, не в себе был. С тех пор больше ни с кем не разговаривал — ни с женой, ни с младшей дочкой. Жена его умоляла отдохнуть, отлежаться, а он из кузницы не выходил. Так молотом по наковальне бил — звон по всей террасе разносился. А тут еще жара — лето ведь отстояло почти без дождя. Я сам слышал: дон… дон… а потом вдруг тишина. Мы все туда, а он уже лежит и не дышит… Эй, да ты бы поплакала, Роут, глядишь, полегчает, а то сидишь тут, словно…

Женщина не подняла глаз, ни один мускул на ее лице не дрогнул. Гость, недоуменно пожав плечами, переглянулся с хозяином. Тот пододвинул ему большую чашку с молоком.

— Так я самое главное не сказал, — спохватился черноволосый, вытирая белые «усы», образовавшиеся вокруг губ после первого глотка. Господин Крос с восьмой террасы, купец, которому Черный Вант сбывал свои поделки, очень жалел о нем. Он тут же отсыпал вдове денег, а потом предложил ей место на своем корабле, идущем в Лю-Штан. Оттуда с каким-нибудь караваном можно и через пустыню, к родичам добраться. А то ведь ей теперь, после смерти мужа, придется переселяться вниз, хорошо, если не на тринадцатую террасу. Ты не бывал там, Готто?