Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если даже Воронскому, который вообще относится к Есенину более чем благожелательно, который даже в рассуждениях о «Стансах» успевает мимоходом назвать Есенина «первоклассным поэтом» и «большим лириком», если даже Воронскому эти «Стансы» режут слух, то каково же от них непредубежденному читателю?
Послушаем, однако, что говорит об этих «Стансах» Воронский дальше:
– «Они небрежны, написаны с какой-то нарочитой, подчеркнутой неряшливостью, словно поэт сознательно хотел показать: и так сойдет. Но хуже всего даже не эти „фунты изюма“, не „писнуть“, даже не скудная, сырая рифмовка стиха, – хуже всего, что „Стансам“ не веришь, они не убеждают. В них не вложено никакого серьезного, искреннего чувства, и клятвы поэта звучат сиро и фальшиво. Не верится, когда Есенин пишет, что фонари в Баку ему прекрасней звезд – это Есенину-то! что он полон дум об индустрийной мощи, что он „тихо“ сел за Маркса».
Воронскому не верится, а читателю и подавно. (Кстати, о фонарях уже в 1913 году Маяковский писал, и гораздо убедительнее). И как бы то ни было (и «подлинный поэт» и проч.), а приходится Воронскому констатировать, что
– «„Стансы“… фальшивы, внутренно пусты, не верны, несерьезны, не вески, их пафос неуместен, они безрадостны и худосочны, их слова вялы и, пожалуй, верно в них пока одно: жалобы поэта на скуку от Маркса: для него он, действительно, скучен: его он не читал и не нюхал. „Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал“ – это куда правдоподобней».
Книг Маркса Есенин, действительно, не читал. Революции, советского города он и не нюхал. Эго видно не только по «Стансам», это явствует и из других «революционных» стихов Есенина, где он обещает «пальнуть по планете». Все эти стихи неестественны, натянуты, вымучены. Обо всем «советском» творчестве Есенина можно сказать словами того же Воронского:
– «Очень отрадно, когда поэт старается уйти от пропада городских кабаков и стать певцом и гражданином советских штатов, но плохих, фальшивых стихов… не надо. И Маркса и Ленина лучше не поминать, впредь до более „основательного знакомства с ними“»…
И далее в тех же «Литературных типах»:
– «…работать обычно Есенины не хотят: идут поэтому по пути наименьшего сопротивления, ограничиваясь внешней, напяленной на себя, взятой напрокат, наспех революционностью. Получается одна словесность и неестественное празднословие».
И действительно:
– Я тем завидую,
Кто жизнь провел в бою,
Кто защищал великую идею! –
Ведь большую избитость и представить себе трудно. И еще:
– Что эта пакость,
хладная планета…
Я выйду сам –
когда настанет срок,
когда пальнуть придется по планете!..
Строчки из «знаменитого» ответа на письмо матери в книге «Русь Советская».
Все это плохо сделано технически, абсолютно не выдержано идеологически (нет никакой революционности, а лишь наивный анархизм и нигилизм), и, наконец, пресловутой есенинской «искренностью» здесь даже и не пахнет.
Гораздо большая искренность звучит в стихах, воспевающих упадок и безнадежность. Мы нарочно остановились на «советских» стихах Есенина, чтобы сравнить их с «висельной лирикой» (выражение Воровского) и показать, что эта последняя Есенину гораздо более свойственна. Заглянем же снова в «Москву Кабацкую»:
– Ты прохладой меня не мучай
И не спрашивай, сколько мне лет.
Одержимый тяжелой падучей,
Я душой стал, как желтый скелет.
Кладбищенские образы неотступно сопровождают «воображение поэта». И иной раз начинаешь Есенина понимать в его тоске по кладбищу: действительно, больше деваться некуда в таком, например, душевном состоянии, какое выражено в строках:
– Было время, когда из предместья
Я мечтал по мальчишески в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.
Да. Богат я, богат с излишком,
Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.
Богатства Есенин не достиг, подлинной славы тоже:
И известность моя не хуже –
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас.
Как заборная громкая брань.
И от всего этого поэт мысленно спешит не в трезвую жизнь, а на виселицу и в могилку:
Смешная жизнь, смешной разлад!
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.
И сама эта мысль для него не новая. Такие же мотивы встречаются и в более ранних его книгах:
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И еще:
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Виселица, смерть, гибель, гибель, гибель – только и слышишь в тех стихах Есенина, в которых он, пожалуй, действительно искренен.
Поэт сам ввел себя в заколдованный круг и не мог из него вырваться. Понятно, что результатом этого явилась смерть – на этот раз уже не только «стихотворная», но и физическая.
Самоубийство Есенина – факт показательный. Проследив его творчество, убеждаешься, что, в конце концов, как это ни печально, но другого пути у него уже не оставалось. Есенина мог спасти только решительный душевный перелом, окончательный уход от кабацкой цыганщины в здоровое творчество; сил для этого перелома Есенину не хватило.
Знаменательно, что в его стихах «После скандалов» слышится не бодрость, а еще большая грусть, усталость, реакция.
– Я не знаю, мой конец близок ли, далек ли.
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно…
…Забинтованный лежу на больничной койке.
Эти стихи помешены в сборнике (изданном «Кругом») после «Москвы Кабацкой» и «Любви Хулигана», но не радуют они, и Есенин все больше сбивается на похоронный лад. Вот что он говорит в следующем