– Один, я так понимаю, здесь спишь? Женка твоя нам не помешает ли?

– Один, один – дом большой, покоев хватает. Я тебя здесь и спать уложу, а себе найду место. Давай, Радко, не томи, рассказывай!

Шумно отхлебнув из кружки, Радко скучно выговорил:

– Да не имеется особенно чего рассказывать. Дела у нас неважнецкие. То наступаем, то отступаем, а то и просто улепетываем… Что на моем киевском подворье делается, не ведаешь ли?

– И не знаю я, друг ты мой Радко, где твое подворье, – сам удивляясь своему незнанию, заявил Хотен, – ведь не довелось мне побывать дома у тебя.

– Да все дела, дела… Некогда было и друга в гости пригласить. А как здорово мы подготовились к отступлению тем летом, когда был убит Игорь Ольгович! Помнишь, когда весть пронеслась, что князь наш Изяслав захвачен в полон? Возы увязаны, на возах лучшее добро, жена и детишки готовы к поездке. А когда пришлось нам уступить Киев суздальскому пришлецу, я как раз ездил с послом к половцам в степь. Князь Изяслав собрал семью, да и поехал себе в свой Владимир, а с моего подворья челядь разбежалась. Жена моя с дочерьми кое-как запрягли хромую клячонку (остаток коней моих соседи-кивляне увели) и, в чем были, выехали из города, а Юрий стоял уже под Михайловским монастырем. Когда мы прошлой осенью выгнали Юрия из Киева (жаль, на неделю только!), я отпросился у князя разобраться, что у меня во дворе делается…

«И чтобы мне о том рассказать, ты в такой мороз, голодных волков и неприятельских разъездов не испугавшись, проскакал сотни верст? Да ни за что не поверю!» – подумал Хотен, у которого глаза уже слипались после зимней охоты. А вслух протянул:

– Да уж, у хозяина по своему добру завсегда сердце щемит…

– Что ж, теперь и ты сие понимаешь, – Радко вздохнул так, что не знающий его мог бы подумать, что свой двор для этого рубаки дороже всех сокровищ сказочной Индии. – Видать, Хотенушка, кончилось твое веселое время, когда тебе все было трын-трава. Я тут осмотрелся немного: добрая у тебя усадьба, и хозяйская рука видна. А тогда мне доброхоты уже донесли, что двор мой забрал Юрьев тысяцкий Судислав, чтоб его подняло – да об землю! Сам, мол, там не живет, токмо конюшней пользуется, а в тереме моем поселил конюхов. Я, грешным делом, думал, что в отместку прихвачу на конюшне Судиславовых коней – где там! Пусто в конюшне, один навоз. И конюхи сбежали, только их прогнившие кожухи в тереме воняют. Я меч в ножны, плеть в руку, и давай по ворам-соседям – а они уже все разбежались, только у Грузила в избе младенец брошенный орет. Вот ведь народ: лошадей и скот свой отогнали, а младенчика забыли! Я взбеленился и готов был уже их дворы зажечь, да жаль мне стало города Киева. Ветер дул такой, восточный – как раз вся Гора и выгорела бы. Пожалел.

– Да, недолго вы тогда в Киеве-то попировали…

– А отступать пришлось так просто смешно. Как раз ко князю Изяславу из Вышгорода его дядя приехал, придурковатый (прости, Господи!) князь Вячеслав Владимирович, и засел на Ярославовом дворище. Понятно, что власть делить. А тут и Изяслав с нами прискакал в Киев: пришлось убегать нам от Володимирки Галицкого, потому что киевские полки побоялись его большого войска и ушли в Киев. Сели князья во дворце на верху обедать, а для нас, дружинников, столы накрыты рядом, в гриднице. Слышим, музыканты смешались и вовсе замолчали, а князь Вячеслав кричит: «Господи, помилуй!» Я меч выхватил – и туда. Смотрю, а там все из-за стола вскочили и уставились на Днепр. И я к окошку, еле протиснулся. Днепр аж зачернелся весь: одни насады и челноки пустыми на тот берег гребут, а другие, набитые гридьбой, словно печь пирогами, уже к нам плывут. Ясное дело, киевляне переправу устроили для Юрия, который Долгорукий, а он свое войско переправляет. Вячеслав побледнел весь, трясется, выкрикивает: «Поедем, поедем! Не наш теперь час!»

– Никак этот престарелый Мономахович не угомонится, – заявил Хотен. – Труслив, неудачлив, а все лезет на киевский золотой стол. Зачем твой князь со старинушкой водится, трудно мне понять…

– А затем, – важно пояснил децкий, – что он старший из живых сыновей Владимира Мономаха и прав на киевский стол у него побольше, чем у прочих. Главное же, дружина у него добрая и тысяцкий, Воислав Мишинич, тямущий. Да… Перетрухал тогда, конечно, дедушка. А наш Изяслав вернулся к столу, отхлебнул из кубка, закусил икоркой, облизал ложку, положил ее на стол и говорит весело: «Да, дядя, этих гостей мы с тобой не приглашали. Доедим, допьем – да и по коням. Пора нам с тобою и уделы наши навестить». Потом приказал нам собраться на Дорогожичах, и в сумерках мы уже выступили. Гнались за нами два князька, Святослав Всеволодович с Борисом Юрьевичем, да не догнали. Для них же и лучше: уж очень злы мы были. А чего о славных киевлянах меж собою обносили по пути, я лучше не стану повторять.

– Киевляне не так уж виноваты, Радко. Их тоже попробуй понять. Наши и без того за любовь к твоему князю не раз заплатили своим добром, а кто – и своей жизнью или жизнью детей. Не нравится народу также, что он иноземцев на Русь приводит.

– Изяслав только венгров и поляков приводит, христиан, а войско берет у королей, зятьев своих. Какое же может быть сравнение с твоим Юрием, тот ордами науськивает на Русь язычников-степняков!

– Как станут народ грабить, не увидишь и ты меж ними большой разницы, – отмахнулся Хотен. И вдруг вытаращился на раскрасневшегося гостя. – И вот что я скажу тебе: если твой князь – это русский Александр Македонский, должен он своих врагов всегда побеждать! Ну?

– Чего – «ну»? – растерялся Радко.

– Ну, так отчего ж он, лихой твой князь Изяслав, побеждать перестал?

Радко насупился. Не глядя на Хотена, выговорил трудно:

– А полегче чего ты спросить не можешь? По моему же разумению, простого рубаки, полоса такая пошла. Богиня языческая Хвортуна, о ней ты же сам мне рассказывал, повернулась к нам толстой своей задницей. А мы еще свое возьмем…

– Ну?

– Какое тебе снова «ну»? – засопел Радко.

– Ну, так чего твоему князю на сей раз от меня нужно? Говори, наконец, не томи!

– А… Давно хотел сказать, да ты мне слово не даешь вставить. Требует великий князь наш тебя к себе. Велел, чтобы ты сразу же выехал, однако я решил до утра погодить: кони наши замучились.

На этот раз Хотен вытаращился так, что и сам это ощутил. Тут же прищурился, чувствуя себя скоморох скоморохом. Мужское ли дело – заботиться о том, как выглядишь со стороны? Тем более, услышав такой приказ от князя Изяслава… Тут же головой работать надо, головой!

– Послушай, Радко, – осторожно выговорил Хотен. – Как ты полагаешь, неужели он до сих пор числит меня у себя на службе, твой князь Изяслав Мстиславович?

– Великий князь, не забывай… Я думал об этом в дороге, – быстро ответил децкий. Подняв кудлатую голову, он встретился взглядом с глазами Хотена и не отвел в сторону свои. – В дороге, знаешь ли, о многом думается… Ты не числишься у великого князя Изяслава на службе, Хотенко. Иначе тебе пришлось бы рубиться вместе с нами, боярами Изяславовыми, под Луцком, под Переяславлем, над Супоем… Да все мелкие стычки и не припомнишь… Вот, а этой осенью бросать свою усадьбу и, жену с ребенком посадив на заводного коня, отступать вместе с нами на Волынь…