– Да бельеву – каку ишо-то? А то вишь: бельишко постираю, а повесить и негде – всё ветром пообдирало.

– Инструмент-то у тебя есть – молоток, гвозди – или за своим сходить?

– Всё есть, Серёжка! – опять обрадовалась баба Вера и посеменила в дом. Вынесла кривой молоток, ржавую банку с гнутыми гвоздями, моток верёвки и показала всё это Сергею: – Вот!

Он с сомнением посмотрел на «инструмент» и пошёл к себе на участок за молотком и гвоздями…

Уже под вечер, когда Сергей дров нарубил, воды наносил, верёвку приладил и переделал ещё много чего, что требовалось по хозяйству, они с бабой Верой сидели на крылечке её дома. Он покуривал, с наслаждением ощущая лёгкую усталость в натруженных мышцах, и слушал вполуха очередную life story от бабы Веры. В голове у Сергея было пусто, а на сердце легко и свободно – чёрные вороны над ним уже не вились. Закатное солнце приглушило сочную зелень берёз, росших во дворе, и обмыло стволы сосен красным золотом.

– Ничо, Серёжка! – говорила баба Вера. – Жисть она така: сёдни – бела, завтри – чёрна, а ить жить-то всё одно надо!

– Да! – согласился со старухой Сергей. – Наверное, надо.

И добавил:

– Спасибо тебе, баб Вер!

– Осспади! – изумилась старуха. – Мне-то за што?

Дверной глазок

Александр Олексюк

I

Я проснулся в половине третьего ночи и от нечего делать рассматривал вензеля на обоях. Стену слабо освещал уличный фонарь, мерно тикали часы с кукушкой, гудел увлажнитель воздуха. За окном с грохотом пролетел грузовик, и его тень, размытая, как пятно Роршаха, чёрной тучей накрыла обойные узоры. Машина секунд десять дребезжала по улице, а потом снова стало тихо, до новой порции криков.

– Бедняги, – жена тоже проснулась, когда вновь закричали. – Может, тебе беруши сделать? Из ваты. Мне-то нормально, орут и орут.

– Не надо беруши. Пошумят и успокоятся, – я взбил подушку и накрылся одеялом до подбородка.

– Поубивают друг друга и успокоятся, – с сожалением вздохнула супруга и, чмокнув меня в щёку, повернулась на другой бок.

Я не спал, ворочался и гонял в голове пустые, глупые мысли, словно бильярдные шары. Они отскакивали от бортиков сознания и не залетали в лузы, не додумывались, как бы обрывались на середине и прятались. Это раздражало. Я изо всех сил пытался провалиться в сон, но каждый раз, когда это почти получалось, откуда-то из недр нашего железобетонного муравейника вырывалась порция отчаянной ругани – злой и визгливой, будто ошпаренной кипятком. Дрянные стены панельного дома не выдерживали соседского отчаяния и пропускали его через мелкие поры, как радиацию.

Ссора началась около восьми вечера и сперва огрызалась отдельными выкриками, которые я назвал «всполохами». К одиннадцати она уже пылала вовсю, ненадолго смолкала, потом перегруппировывалась и начинала стрекотать с новой силой.

Ближе к утру у соседей всё-таки наступило затишье, и я задремал. Мне приснилось огромное картофельное поле, до горизонта заросшее чертополохом. Его следовало прополоть от края до края, а я потерял хозяйственные перчатки, поэтому хватал сорняки голыми руками, вгоняя в ладони тонкие, бледные жала. «Они ядовитые!» – мелькнуло на периферии ума, и я снова проснулся. Голову сверлил такой же шипастый, колючий крик, чуть приглушённый бетонными стенами.

Чтобы не связываться с мыслями-оборванцами, я решил разобрать крик на части и прислушался. Но составных частей не было: усердствовала одна-единственная женщина. У неё был немного хриплый и истерический голос, но вместе с тем – сильный и зычный; казалось, он принадлежит великанше или оперной певице. Ни баса, ни баритона, ни даже раздражённого тенора за этим волевым, оглушительным меццо-сопрано услышать не удалось. В причинах конфликта я не разобрался: слышались только осколки ругательств, какие-то проклятья и причитания, иногда вырывались надрывные вопли, иногда – ровный крик: «А-А-А-А-ГРХ-А!»

«Чтоб тебя», – сказал я и заходил по комнате. В углу, у стеллажа с книгами, лежали маленькие килограммовые гантели – жена занималась с ними гимнастикой. Я решил постучать ими по батарее, всё равно ведь весь подъезд, наверное, не спит. Несколько раз мне таким образом удавалось прекратить соседскую пьянку.

Деликатно постучал по батарее. Почему-то три раза. Жена встрепенулась.

– Что ты делаешь? – она приподнялась на локтях и включила светильник. Я с красными ошалевшими глазами стоял в трусах и держал в руке розовую гантель.

– Надо ж их как-то утихомирить.

– Пять утра уже, – жена зевнула и посмотрела на часы. – Ложись, вроде потише сейчас. Гантель сработала.

Шум действительно прекратился. Я лёг и через пару часов проснулся – разбитый и помятый, как после туманных застолий.

– Они что, всю ночь кричали? – спросила жена.

– Всю ночь, – ответил я, а потом добавил: – кричала. Слышно было только женский голос, дородный такой, с переливами.

– Сколько это уже у них?

– Дней семь или пять, – я хлебнул из кружки и пошёл одеваться на работу.

Скандальные соседи появились из ниоткуда. Никто не видел, как они въехали, хотя обычно при переезде «добро», нажитое годами, торжественно сваливается в бесформенную кучу у подъезда и таким образом сигнализирует о появлении новых жильцов. Кочующая куча редко вызывает симпатию и выглядит немного бесстыже. Выжженные треугольники на гладильных досках, тёмные разводы матрасов, заляпанные жиром холодильники с магнитами из Турции и Египта. Зрелище нагромождения случайных предметов как бы задирает юбку семейству, показывает быт без ретуши.

Мебельно-вещевую груду хочется превратить в сугроб – накрыть саваном или клеёнкой, спрятать от чужих глаз. Но люди, как правило, просто смиряются со смущением и разве что немного краснеют. А скарб меж тем громоздится и сально, самодовольно блестит от прожитых дней. И в этом блеске есть что-то концентрированно страшное и печальное.

Мне кажется, что на лакированных полочках, трюмо и тумбочках из ДСП отпечатывается жизнь, как в дактилоскопическом узоре. Улыбки, детские ладошки и простые житейские радости бледнеют едва заметными кляксами. Зато семейные драмы проецируются жирно – все эти слёзы, обиды, недоговорённые слова и резкие, злые фразы о деньгах или разводе. Я много раз видел такие кляксы и эти мещанские груды-сугробы, однако у наших новых соседей ничего подобного не было.

Никто не видел, как они приехали, как разгружали бортовую «Газель», как толпились у лифта с коробками, торшерами и рогаликами ковров. Сначала мне казалось, будто они сделали это очень быстро, по-партизански, в рабочий полдень или ночью, но я внимательно посмотрел видеоархив с камеры домофона и никого не увидел. Ни бытовой кучи, ни «Газели», ни намёка на переезд. Туда-сюда шмыгали курьеры в разноцветных плащах, в подъезд забегали