Все получили по тем местам, куда угодила крепкая мужская рука, кто по затылку, кто по пятой точке. Отдельно старшая Владкина сестра Ирка огребла по шее за надругательство над свежим номером журнала «Под знаменем ленинизма», по которому отец-коммунист ответственно и серьезно готовился к политзанятиям в своей организации. А Владка вышмыгнула из-под отцовского локтя и удрала в лесок неподалеку, сразу за кукурузным полем — ножки были длинные, резвые, отец в гневе было ринулся вслед, но только кулаком погрозил.

Потом, спустя какое-то время, он вдруг заметил, что Владка давно дома и с сосредоточенным видом возится по хозяйству: то волочет, перегнувшись тонким тельцем и пыхтя от усердия, огромное ведро воды из колонки на улице, то поливает огурцы в теплице или цветы во дворе, то чистит кроличьи клетки. Собственно, выполняет те задания, которые и были бы даны ей в виде наказания. Владка была младшая, и отец, посмеиваясь, обреченно отмахнулся тогда: ну лааадно, вырастет — поймет.

Только однажды не выдержал отец, и получила младшая его любимая дочка по первое число — наябедничали на нее соседи. И ведь видел, что стала она о чем-то задумываться. И мама Владкина тоже заметила и приговаривала, мол, Влада, займись чем-нибудь. Не вздумай делать то, что ты задумала. Иногда они вообще кричали ей, если наступала вдруг тишина и не слышно было ее звонкого голоска:

– Владка! Хоть я и не вижу тебя, — строго кричала в окно или через забор Тамарапална, — но не делай того, что ты сейчас делаешь!

И в ответ мама слышала смех и удаляющийся топоток резвых Владкиных сандаликов.

Так вот, как-то осенью, когда уже заслезились окна, и вечерами дышало морозцем, и стали от холода скулить и подвывать собаки во дворах, отвыкшие за долгое жаркое лето от холода, наступившего буквально за несколько дней, случилось вот что: каждое утро вдруг оказывалось, что привязанные, посаженные на цепь накрепко собаки во всех дворах их улицы оказывались на свободе. И кто-то из соседей решил просидеть ночь в засаде, но все же выяснить, кто же это отпускает томящихся на цепи собак. И это стало понятно в полночь, когда из окна дома Павлинских выскользнула маленькая, всем на их улице знакомая фигурка и бесстрашно полезла к волкодаву в соседнем дворе. Владка! И вот тут папаша уже, конечно, не сдержался…

К слову, когда Владка была уже неизлечимо больна и лежала в родительском доме без сна, она опять вернулась к своему детскому — как она говорила — освободительному движению. Каждую полночь она выскальзывала из дома — остановить ее уже было некому, отца не было в живых, — выскальзывала, перебиралась через ограду и снимала цепь с воющей от тоски и несвободы соседской собаки.

И еще раз, к слову — когда Владка ушла насовсем, случилось странное и, по мнению обывателей, необъяснимое. Со двора Тамарыпалны, откуда Владка уходила, за одну ночь исчезли пригретые ею собаки и коты. Безвозвратно.

* * *

Последним школьным летом, выполнив все Тамарыпалны задания и повинности в доме и на огороде, Владка шла на Прут, там загорала на пляже с подругами и задумчиво рассматривала журнал мод «Силуэт». А по вечерам что-то порола, стирала, гладила и перекраивала. Первого сентября десятиклассница Павлинская заявилась на праздничную линейку в элегантном костюмчике, отдаленно намекавшем на школьную форму и, как потом призналась Владка, пошитом из нескольких старых постылых коричневых платьев, и с коротюсенькой стрижкой под мальчика. У Владки, высокой и очень худой, была длинная шея и тонкие черты лица — стрижка ей фантастически шла. И, конечно, через день все старшеклассницы школы стали молить родителей приобрести вместо форменного страшного коричневого платья с фартуком костюмчик, как у Павлинской. Мамаши с ног сбились, искали, просили, сулили, но так и не нашли — ни по знакомству, ни на торговых базах — нигде. А уж те десятиклассницы, кто смог отбить атаку родителей, все пришли стриженые — кто удачно, кто — ужасно, кто с оттопыренными ушами, у кого-то оказалась вместо нормальной головы очень-очень маленькая тыковка на короткой шее и вдруг вылезли огромные щеки, у кого-то проявился длинный, как огурец, затылок. Но все считали делом чести отчекрыжить свои косы. Стриженые ходили по школе ужасно гордые, надменные и счастливые. Нестриженым было стыдно, что они такие старомодные ископаемые и все еще носят архаичные косички. Это был массовый психоз, и он очень быстро перекинулся на младшие классы — я помню, как мы с сестрой умоляли маму отвести нас в мужскую парикмахерскую, чтобы нас тоже подстригли под мальчиков. Верней, мы просили подстричь нас, как подстрижена Владка. Молодые учительницы поддались модному искушению и тоже постриглись. И потом даже был педсовет, где их заслушали, как будто они продали Родину, и где было сказано, что не место им в школе, что с такими иностранными стрижками не сеют разумное, доброе и вечное. И Владкину любимую учительницу, Нину Николаевну, Ниночку, как называли ее старшеклассники, подругу Ниночку, с которой Владка вместе учила польский, ужасно модный в то время язык, тоже заслушивали — она тоже легкомысленно продала Родину за модную стрижку и за пластинки заграничных патлатых певцов и империалистических вокально-инструментальных ансамблей. А Ниночка, размахивая журналом «Экран», где были фотографии стриженых актрис из социалистической ГДР в компании с прогрессивным Джоном Ридом, защищала всю касту стриженых и демонстрировала с помощью фотографий тот факт, что короткая стрижка — интернациональна и прогрессивна. А завуч орала, что Ниночка — растреклятая космополитка и ей совсем не жалко Родину и ее будущее в лице ее учеников. Владка болталась около Ленинской комнаты, где проходил тот исторический педсовет, переживая за Ниночку, заглядывала в щелку и видела и слышала завуча Вуку Марию Тимофеевну, преподавателя русского языка, которая часто говорила: «Хотишь не хотишь, а надо». Вука кричала, что какие все молодые учительницы ненадежные, стриженые или нестриженые, все равно, потому что танцуют твист, хали-гали и кричат «йе-йе!». Нет, пусть, ладно, пусть уже танцуют, бесстыжие, но зачем кричать заграничное, чуждое комсомолкам «йе-йе!». Ведь на них вся школа смотрит и с «их» берет пример. После окончания совещания Вука Мария Тимофеевна гордо, как гигантский ледокол «Ленин», выдвинулась из двери — на ее четко обтянутом кримпленом бюсте можно было носить две стопки тетрадок для контрольных работ, — рявкнула попутно на Владку и понесла домой сумку, из которой, кое-как завернутые в газету «Правда», торчали желтые куриные когтистые ноги. И Владка, чтобы насмешить и утешить учительницу Ниночку, сказала, что курица сначала была живая, но сидела-сидела, послушала весь этот бред и померла от стыда во время педсовета.

К директору школы зачастили родители девочек из другого района, раздувался — как это бывает обычно — скандал. Потому что ученицы других школ жили не за Китайской стеной и тоже хотели выглядеть красиво и стильно. Непопулярные у прекрасной половины человечества мужские мастера-парикмахеры обалдевали, когда к ним после уроков вваливалась толпа девушек, девочек-подростков, а то и маленьких совсем с требованиями немедленно избавить их от пышных шевелюр, длинных кос и густых конских хвостов. Девчонки с удовольствием, как солдаты на Красной площади бросали штандарты и знамена вражеской побежденной страны, швыряли в угол парикмахерской атласные ленты, капроновые бантики, гребни, шпильки и невидимки. (Заколок в то время еще не было.) И всю эту революционную кашу заварила, конечно, одна Владка.