А тут как раз мы с Владкой с ней познакомились, с этой Лилей. Владка Павлинская вообще очень любила новых людей. Для нее знакомиться с новым человеком как будто новую планету открывать. Она предложила, пойдем, говорит, познакомимся. За двести рублей. И мы пошли. И, конечно, Лиля сначала показала, как ложки держит на себе, потом стала нас лапочками мягкими, в подушечках и ямочках, ощупывать, нашла у гибкой подвижной Владки остеохондроз, которого у нее в помине не было, а мне — в то время меня по определенным причинам все время подташнивало и я была зеленоватого цвета, — мне Лиля нежно, интимно прошептала:

– Ээээ, матушка, да у тебя небольшой гастритик…

Через пять месяцев, когда этот «гастритик» родился и Владка стала ее, нашего «гастритика», крестной, Лиля уже была на пике популярности — вожделеющий откровения народ протоптал в ее дом широченную тропу. И Лиля, которая все никак не могла поверить в такую глупость всенародную и в свою удачу, уже размашисто и от всей души ставила всем диагнозы.

Вот жаль, что Владка не видела, как Лиля участвовала в телевизионном шоу «Битва экстрасенсов». Ну чистая Солоха. Упитанная, с декольте, длинными мерцающими ногтями, мохнатыми накладными ресницами, наглая, самоуверенная. И глупая. Ее прогнали прямо с первой же программы, потому что она несла немыслимую чепуху. И вообще с самого начала никому не дала рта раскрыть, всех поучала и командовала в прямом эфире, все время перебивала и обзывала участников, достала всех так, что ведущий, известный актер, забился куда-то в темный угол студии и поставил условие, что не выйдет, что или он, или она. Ее выдворили, но она сильно бранилась прямо в камеру, собачилась с другими такими же отсеянными неуравновешенными специалистами по приклеиванию на себя столовых приборов, а там были дядьки и покрепче, дрели «Бош» и шуруповерты «Макита» себе на животы цепляли. Так Лиля угрожала всем и обещала вернуться.

Что ж, и такие экстрасенсы бывают.

А бывают — совсем наоборот.

Вот смотрите — у нас в Карпатах есть особенные старики и старухи, их называют мольфары — они тучи умеют разгонять, скотину на ноги подымать, людей лечить… Это не те так называемые медиумы и знахарки, ярко накрашенные, разодетые, насупленные Лили в черных летящих длинных шифоновых одеждах на крупных формах или важные хвастливые речистые дядьки с высеченными как будто топором лицами и маленькими плутоватыми глазками, авантюристы, фотографии которых мы часто видим в рекламных разделах газет и журналов и во всяких телешоу. Фокусники и престидижитаторы, как давняя моя знакомая Федя, то бишь мать Федосья, умничают, в хрустальные шары всматриваются и будущее предсказывают, сваливая все и вся в одну кучу — и карму, и чакры, и поля, и волны, и зелья, и заговоры — артисты! — часто и не понимая, чего касаются, с какими опасными силами дело имеют, принося вред и себе, и людям…

Нет. Мольфары как раз наоборот — затворники. Их очень мало и с каждым годом остается все меньше. Настоящие мольфары — скромные, неразговорчивые, одинокие. А с виду обычные старики. Реже — старухи. Без всяких внешних атрибутов. Разве только одежду носят свою, традиционную, без показной яркой современной стилизации — они и не ведают о таком. Носят простые наряды из домотканого рядна, кептари или овечьи тулупы зимой, шляпы старые в остальное время года. Трубку курят. Нехитрую еду едят. Травы, коренья собирают. Есть у них мольфы — только им принадлежащие вещи, обычному человеку непонятные, особые предметы, намоленные, заговоренные, только к их рукам привыкшие. И с их помощью несут мольфары службу свою. Потому что кроме всего прочего они — хранители. Они — мольфары — чуткие к фазам Луны и смене направления ветра, к звукам леса или бликам света на воде, к терпкому возрасту лекарственных зелий, к подземному гулу и к шагам нежданных гостей, к разным ароматам времен года и запаху дыма, — все они охраняют одну большую тайну. И эти люди — молчаливые слушатели, все видящие, все ведающие, не любят гонориться, то есть хвастаться или гордиться, но есть у них то, что гуцулы называют погорда — ощущение внутреннего достоинства, своей избранности и своей миссии, хотя, как признавался один, дед Ива Алайба, ноша эта тяжкая и просто так ее не сбросишь. Хочешь не хочешь, тащи.

Дар свой они передают всего один раз, одному человеку. Сами выбирают — обычно единокровного «родыча», редко — «чужиньця», обучают тихо, тайком, да так, что ученик и сам до поры не понимает, что уже принимает особую науку. Обучают долго, но когда чувствуют свой близкий последний переход — учат жестко, утомительно и настойчиво и, уходя в мир иной, напоследок подают руку. Вот оно — так передается основное. И ученик, в страхе и сомнении или твердо и уверенно протянувший уходящему мольфару руку, хочет или не хочет, обязан теперь бросить все прежнее, всю суету и стремительность нынешней жизни и умолять-выпрашивать заранее каждый день «про́щи» у всего живого, потому что уйдет когда-нибудь так же, как и учитель, без отпевания, поманы и посмертного доброго слова. Да что — руку, достаточно просто коснуться мизинца уходящего мольфара, нарочно или, как думают, ненароком, по ошибке, а на самом-то деле судьба его, рядом стоящая, просто в плечо или в локоть подталкивает легонько. Да — мизинца достаточно. И в первое же полнолуние придется неофиту выходить на грунь (плоская гладкая вершина горы) — кланяться и просить признать его, нового мольфара, знания его принять и умения на службу потаенную. И молит горы помочь подчинить ему стихии, открыть проходы, свести знакомство с такими же, как он — отшельными людьми, зверями лесными и домашними, птахами и сущностями, обычным и непосвященным людям, в долине живущим, неведомыми. И помочь, если того призывает время, событие или зовет душа особенного и достойного человека.

Иногда, очень редко, такие особливые люди рождаются в обыкновенных семьях. Но когда им надлежит родиться, мир останавливается — прекращают свой вечный бег звезды, замирают на земле стихии, и все живые, не понимая этого, вдруг, как сквозь тяжелую, густую воду, сначала двигаются, опустив глаза, у кого-то сердце вдруг лишний раз ударит, у кого-то наоборот — удар пропустит, кто-то вздрогнет, кто-то внезапно проснется, а кто-то и последний раз вздохнет. Птицы замолкают, звери забираются в норы. И многим тогда кажется, что день случился уж слишком длинный. И вот именно в такие, почти незаметные в обычной суетной жизни моменты и рождаются эти, с предназначением. Вот так и бывает: когда они рождаются, время на мгновение застывает и мир задерживает дыхание. Но тишина настает на свете такая звенящая для того, чтобы старые мольфары услышали крик новорожденного и знали, с какой стороны призывать потом его к себе в службы своей преемники. Иногда и незримая долгая война идет за таких — новобранных, молодых, выносливых, полных совершенных сил и могучей созидательной энергии. За тех, кого обучать, кому мольфы достанутся и кому руку подавать в последний свой час.

Совсем недавно в Карпатах убили старого мольфара. Он, восьмидесятидвухлетний Михай, умел многое, люди к нему со всей Европы ехали — лечиться, совета спросить, судьбу исправить. Он всем помогал, но о нем самом почти никто ничего не знал — откуда появился, где раньше жил, кто семья его, если была, куда делась. Неохотно говорил он о своей доле. Чем он радостно делился, так это игрой на дрымбе. Михай и сам играл, и других учил, говорил, что дрымба — инструмент волшебный, что он много чем помочь может, когда в умелых и добрых руках. Что поля вокруг человека дрымба чистит, настраиваясь на вибрации человека, что звук дрымбы сквозь время ходит, к центру мира прикасается, и слышно его тем, по ком тоскуем мы и печалимся. Что вызывает дрымба духов-помощников, что изменяет сознание мольфара, чтобы увидел тот невидимое и осознал туманное и необъяснимое. Что уплотняет она на несколько мгновений зыбкие тени из прошлого, чтобы разгадать загадки и успокоить растревоженных. Убили Михая, солнечного ведуна и знахаря, убили жестоко, воткнули нож в шею старцу в самый темный час, перед рассветом, в его же хате. И преемника себе он так и не оставил. И местные, кто жил по соседству, говорят, что убил его черный мольфар из мести и лютой зависти, а что скорей всего, это женщина была, ведьма. Что вошла она легко, неслышно ступая, нож воткнула безжалостно и не колеблясь. Они, эти черные мольфарки, неустрашимые, решительные, уж если чего хотят — им просто голову срывает, жить не могут, пока дело свое темное не совершат. Случилось это в полную луну, а значит, сила белого мольфара перешла на другую, темную сторону, к черной колдунье. Местные даже, может, и видели ее, женщину эту, молчат — боятся ее, всесильную, хитрую и коварную. Да и на высшие силы рассчитывают — там разберутся, там все будет по справедливости, если только сможет старуха помереть. А то вон в Дзвонче колдунья местная Гутря раз семь подымалась. Уж совсем не дышала, а вдруг снова взвивалась и ревела, как зверь, и причитала нездешнею мовой, как будто камни во рту перекатывала да как будто в горле водопад гремел и сипел, так умоляла, руки тянула, чтобы хоть кто помог, чтобы освободили ее, а никто-никто подойти не осмелился. Разбежались все, кто вокруг был да жил неподалеку, даже дома в тот час не жили, по родственникам разошлись да разъехались, чтобы подальше быть, приходили скотину покормить да осторожно узнавали время от времени — померла или еще мается-бедует. И только мать той ворожки Гутри старая, а может, то вообще была ее бабця, или тэта — ну, сестра бабцина, такая уж древняя, горбатая, полуслепая и глухая совсем, не боялась, потому что старшая была в роду, ничего ей не повредило бы, ходила за болезной скорбно, простынями к лавке горемычную привязывала, чтоб не вскидывалась, да травами ее горькими сонными поила.