Когда Познер делал в последний раз интервью с Лужковым, он понимал, что Лужков к нему еще долго потом не придет. Если к вам приходит человек и вы знаете, что следующего раза или не будет, или будет через два-три года, вы строите интервью «на вечность». Если вы знаете, что под интервьюируемым шатается кресло, что он переходит на другое место работы и скоро придет к вам, но в новом качестве, с ним нужно по-другому разговаривать. Если бы я брал интервью у Лужкова, я бы спросил: «Когда вы закрутите Садовое кольцо в одну сторону? (Календарь, график, как с ЕГЭ.) Мы, автомобилисты и пешеходы должны это знать». Меня поворот рек, о котором спрашивал

Познер, тоже может интересовать, но он для меня вторичен. Про Крым я Лужкова бы не спросил, об этом я буду говорить с Лавровым, Путиным или с Медведевым. А вот закрутить кольцо в одну сторону — это важно. Мэру Москвы нужно задавать практические вопросы, так же, как и министру. Но я вполне могу задать и такой вопрос: «Вы считаете справедливым, Юрий Михайлович, что ваша супруга, как пишут газеты, обладает монополией на частную стройинду- стрию? Как так случилось? Что вы думаете по этому поводу?» Но я не буду задавать эти вопросы в таких формулировках, как «Доколе?», «Как вам не стыдно?» и так далее. Это не вопросы интервьюера, это вопросы политического противника. А журналист не является политическим противником. Но спросить про Елену Николаевну можно. Я знаю, что он скажет: «Она замечательный менеджер, я ей не помогаю, вы не найдете никаких следов моей помощи». Спросить нужно, потому что людям это интересно. Но вопрос не должен звучать как оскорбление. Например, можно спросить так: «Многие считают, что только благодаря тому, что вы мэр Москвы, ваша супруга сделала состояние. Вы с этим согласны? Если нет, объясните, как это возможно без вашей помощи».

Интервью с террористом

Террористы — люди, уничтожающие невинных граждан, женщин, детей. Когда произошли трагедии на Дубровке и в Беслане, террористы были в эфире. Среди заложников на Дубровке была наша сотрудница, она говорила с нами по телефону. У нее взял мобильный

один из террористов. Что было бы, если бы Матвей Ганапольский принял решение разъединиться? А если бы террорист ее за это пристрелил? Если бы мы попытались их обмануть и сказали бы «Говорите, вы в прямом эфире», а эфир на самом деле был бы не прямой, что бы тогда они сделали, как отреагировали на вранье?

Я как главный редактор считаю, что Матвей поступил правильно, потому что я сам бы так поступил, и, скорее всего, я не отключу террориста, если похожая ситуация, не дай бог, повторится. Правда, Матвей считает, что поступил неправильно. Но технология в принципе должна быть другая. Понятно, что террористам, захватившим заложников, нужен эфир. Заложники — товар для получения эфира, поэтому необходимо, чтобы штаб по освобождению заложников давал журналистам сигнал, что мы предоставляем террористам свой эфир, а штаб выторговывает заложников. Вот позвонил бы человек из штаба и сказал: «Леш, у тебя 15 минут, террорист, такой-то номер, я тебе даю добро». Но во время «Норд-Оста» никакого штаба не было. Я просил: «Дайте мне офицера для переговоров». Никого не было. Во время Беслана было по-другому. Террористам дали возможность сказать, за это они отдали Аушеву семерых детей в возрасте до года.

Знаете, есть очень важная история. После 11 сентября ведущие американские журналы договорились не помещать на обложках фотографии, где люди выпрыгивают из окон башен, не показывать разбившихся. А потом был теракт на вокзале в Испании, где погибло очень много людей, и все испанские журналы поместили фотографии разорванных тел, такая вышла мясорубка. Я встречался с главредами журналов, спрашивал: «Ну ребята, зачем?» Они ответили: «Понимаешь, почему у нас миллионы вышли на митинг с осуждением терроризма? Потому что недостаточно просто рассказать о террористах и их действиях. Надо показать, дать видео, фотографии раненых детей, искалеченных и погибших! Общество должно не только прочитать, но и увидеть, к чему приводит терроризм». Поэтому в интервью они помещают и страшные фотографии, чтобы еще больше усилить ненависть к террористам. И американцы по-своему правы, и испанцы по-своему правы. Журналист может расставить любые акценты, но для того, чтобы сказать, что террорист — зверь, совершенно не нужно брать у него интервью. Сразу после 11 сентября бен Ладен начал распространять на кассетах свое обращение. И тогда Кондолиза Райс пригласила к себе владельцев трех крупных телеканалов и попросила их полностью этих обращений не давать. Мотивировка была такой: в этих обращениях мог быть зашифрован сигнал к новым терактам. Американцы разрезали обращение на куски, поменяли их местами, перебили дикторским текстом и в таком виде дали его в эфир.

Интервью с бен Ладеном — вызов мне как журналисту. Он действительно существовал, я знаком с людьми, которые знали его лично. Хотелось бы, чтобы слушатель понял мотивировку, зачем все это человек делал, какова была его цель. Кто слышал о бен Ладене до 11 сентября? Да никто. 10 сентября мне было бы неинтересно

с ним говорить. Конечно, престижно было бы попасть к нему и взять интервью, но вряд ли такое интервью состоялось бы. Выйдите на улицу, спросите: «Чего хотел бен Ладен? Разрушить мир? А дальше?» Пусть бы объяснил, зачем убивает невинных людей.

В России беда с интервьюерами

В 1990-х этот жанр развивался, а в 2000-х стал непрестижным. У кого брать интервью? У тех, у кого 10 раз брали? У этих нельзя, те не хотят, а эти сами диктуют, что брать. Например, человек, который ведет новости, скажем, на Втором канале, вдруг поворачивается к гостю и начинает брать у него интервью. А это неправильно, это разные жанры. Я, например, очень плохой ньюсмейкер, я не могу сделать хороший выпуск, тем более его прочитать, но я замечательный интервьюер. Я не понимаю, почему мои коллеги с телеэкранов считают, что, если они посадили мальчика или девочку к ньюсмейкеру, это хорошо. Ведь они не интервьюеры, они подставки для микрофонов. Сидят, кивают. Люди забыли, что это отдельная профессия. Мы встречались с Ларри Кингом после его интервью с Путиным, я спросил: «Ларри, почему интервью с Путиным такое скучное? Ну никакое». Он ответил: «Ну вы же интервьюер, должны понять. Когда он сказал "она утонула", я понял, что мы вошли в историю. А дальше мне было неинтересно».

Любимые интервьюеры

Лучшими интервьюерами я считаю Познера, Канделаки и себя.