А еще я никогда не видел ее в спортивном. Платья, юбки, дурацкие костюмы, несмотря на то, что ни дня в своей жизни бывшая не просидела в офисе. А сейчас стоит на тротуаре в джинсах, черной толстовке, черных же кедах и смотрит в небо, ероша рукой темно-красные волосы.

Нет, не тот цвет.

Она похожа на едва девушку, уже избавившуюся от подростковой нескладности, но еще не приобретшую настоящие женские формы. Я знаю, что скрывает свободная толстовка, я видел ее, я трахал ее, и это знание должно начисто отбить во мне интерес к женщине, которая для меня больше не существует.

Но я смотрю и смотрю, смотрю, как эта стерва улыбается, щурясь, подставляя лицо солнцу, и внутри меня поднимается ярость. Я ненавижу ее счастье, руки сжимаются в кулаки от бессильной злобы. Это даже пугает, потому что до этого момента мне казалось — плевать, что бывшая будет делать. Плевать, как и на что она будет жить. Плевать, как будет выглядеть.

Чертовы волосы. Нахрена она их обрезала?!

Смотрю ей вслед, провожаю взглядом, невольно прикованным к упругой заднице в обтягивающих штанах. Худая — я даже не заметил, как она похудела за год, что мы виделись только в суде, невысокая, без привычных каблуков.

Другая. Совершенно другая, и это обстоятельство почему-то бесит до темноты в глазах.

— Не забудьте предупредить няню.

— Что? — Я моргаю и возвращаюсь в реальность.

— Няню, — напоминает секретутка, — вашей дочери. Вам стоит предупредить ее, что вы не приедете ночевать, чтобы Мария Владимировна не осталась одна.

— Не приеду ночевать… ты о чем?

Девица смотрит на меня так, словно я ляпнул какую-то глупость, но сказать об этом неловко — я все-таки ее шеф.

— Спа… джакузи… вишня.

— Ах, вишня, — перед глазами снова волосы бывшей и теперь я знаю, как этот цвет называется, — знаешь, не сегодня.

— А…

- Съешь ее сама.

Подталкиваю Катерину к машине и быстро сажусь за руль. Мне хочется убраться отсюда поскорее. От яркого солнца. От осенней улочки.

— Так вы вишню-то будете? Просили же перекусить… — Катерина обиженно дует губы.

Нагнувшись к ней, я выхватываю корзинку и выбрасываю ее в окно, а затем, круто развернувшись, проезжаю прямо по спелым и сочным ягодам, оставляя на асфальте безобразные потеки.

— В следующий раз, когда я прикажу найти перекус, раздобудь сэндвич и кофе. Я мужик, а не козел, травой не питаюсь, ясно?

Обиженная женщина — к беде, но только если она твоя жена. А если это обычная секретарша, обделенная всем, кроме внешности, то к тишине. Катерина дуется, а я никак не могу взять себя в руки. Хладнокровность — одно из качеств, которое я получил от отца, вдруг резко отказала. Я всегда гордился тем, что могу на амбарный замок запереть все эмоции и методично переть к цели.

Год за годом я выстраивал бизнес, стиснув зубы терпел выверты налоговиков, банков, контрагентов, научился манипулировать людьми, предугадывать их поступки. А еще планировал развод. Без эмоций, без нервов, я шел к этому дню и должен быть счастлив.

Высаживаю Катерину возле офиса, снабдив всеми документами, а потом несусь обратно в центр. Няня сегодня до одиннадцати, дочь не будет скучать, а у меня есть время пройтись и проветрить голову. Почему-то всегда, когда хреново, я брожу по центру. Здесь нет остоепиздивших высоток, от одного вида которых сводит скулы. Здесь крошечные улочки, извилистые, причудливые.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Нет, я не проникаюсь всей этой историей, архитектурой, духом времени. Я просто ненавижу стекло и бетон, а теперь еще и цвет спелой вишни. Невольно, стоя в толпе на переходе, я высматриваю среди людей яркие волосы. Иногда мне кажется, что вижу их боковым зрением, но когда оборачиваюсь, улица уже пуста.

Хочется нажраться и отключиться, да обещал сегодня Машке с ней поиграть. Она не забудет и уж точно не простит, если откажусь.

Хочется как-то заглушить мысли в голове, но единственное, что приходит в голову — боль.

Поэтому я иду по знакомому маршруту, надеясь, что Граф свободен и сегодня на работе. К счастью, двери его салона открыты, а внутри нет ни одного посетителя.

— Вовка? — Граф поднимает голову от папки с эскизами. — Ты какими судьбами?

— Набей что-нибудь, а, — устало сажусь в кресло и закрываю глаза.

— Ну нихрена себе предъявы. Я тебе с порога могу только морду набить. Что тебе в башку ударило?

— Как ты еще не разорился с таким подходом к клиентам? — усмехаюсь я. — Каждому в морду предлагаешь, или только постоянным?

— Тату-мастер, Никольский, это тебе не аквагример в парке. Татухи с наскока не делаются. Чего тебя принесло? Сам же сказал, что больше ни-ни, а то партнеры пугаются.

Меньше всего на свете мне хочется рассказывать, что привело меня сюда. Мне вообще не хочется думать, мне хочется заглушить чем-то внутренний зуд, забыть о наваждении, вдруг появившемся на противоположной стороне улицы. Ненавижу это отвратительное чувство. Понятия не имею, как оно называется, но уже его ненавижу. Я возненавидел бы все, что заставило думать о бывшей.

— Я в разводе. Праздную.

— У-у-у, — Граф откладывает папку с эскизами, — поня-я-ятно. Что бить будешь? «Не забуду тещу родную»? «За пиво и футбол стреляю в упор»? А хочешь, купола ЗАГСа на спине набьем?

— Вот что ты забыл здесь? Пиздуй в ящик, дебил, там камеди клаб без тебя уже третий год про жопы шутит.

— Мама дорогая, какие мы нервные. Давай сюда свою лапу, набью тебе таблицы Брадиса, в память о славном студенчестве.

А мне на самом деле плевать. Хоть Брадис, хоть закон Ньютона, хоть слово «Хуй» в масштабе с пояснительной картинкой. Лишь бы отключиться, сосредоточиться на физическом и вместо вишни чтобы перед глазами стоял идиотский постер с графической абстракцией, а приглушенный свет и хорошая музыка погрузили в некоторое подобие транса, где из реального — только шум машинки и болезненное прикосновение иглы к коже.

У меня есть несколько часов, чтобы прийти в себя, прежде чем вернусь к дочери.

— Вот поэтому я и не женюсь, — говорит Граф, — сначала женятся, потом разведутся, а потом приходят и отказываются платить мне за анестезию. Мазохисты херовы. Если хотел себя помучить — нахуй развелся, дебил?