– Далеко они? – спросил он наконец.

– Говори, Дрейф, – обратился Мигель к своему товарищу.

– Я видел наших преследователей часов в пять, – сказал Дрейф, бретонец, низенький и коренастый, с лукавой физиономией. – Я шел под нижними парусами, чтобы перегнать их. Они остались позади.

– Стало быть, у нас в запасе целый час.

– Около того, капитан.

– Это даже больше, чем требуется. Друзья, поклянитесь вашей матросской честью, что будете повиноваться мне во всем.

– Клянемся, – в один голос ответили матросы.

– Смотрите, я полагаюсь на вас.

– Так точно, – сказал Мигель.

– Что бы ни случилось, предоставьте мне действовать одному, пока я не дам вам специального сигнала прийти мне на помощь. Если в то время, когда мы будем находиться здесь, явятся сыщики кардинала, вы сбежите.

– Сбежим?! – воскликнули оба.

– Это необходимо, друзья мои! Кто же меня освободит, если мы все трое окажемся в плену?

– Справедливо, – заметил Мигель.

– Итак, решено?

– Да, капитан!

– Кстати, если меня схватят, вам будут нужны деньги для моего освобождения. Вот, возьмите.

Он передал им тяжелый кошелек, который матросы взяли без лишних слов.

– Теперь ступайте за мной и смотрите в оба.

– Не беспокойтесь, капитан, – сказал Мигель, – будем смотреть.

Но вернемся немного назад. Незнакомец, а за ним и оба моряка подошли к дому как раз в ту самую минуту, когда мэтр Пильвоа со своей супругой заперлись у себя в спальне, они проникли в коридор, в конце которого была комната путешественников. Карета, охраняемая кучером и слугой, все еще стояла в саду, но три человека проскользнули мимо, никем не замеченные…

Как только трактирщица вышла из комнаты с балдахином, путешественник, по-видимому пользовавшийся властью над своими спутниками, отворил дверь в смежную комнату, чтобы удостовериться, не подслушивает ли там кто-нибудь, потом сел около камина и сделал знак своим спутникам последовать его примеру. Только двое слуг остались стоять у двери, сжимая в руках карабины.

Несколько секунд в комнате, где теперь находилось десять человек, царило молчание. Наконец путешественник решился заговорить с молодой дамой, которая полулежала в кресле, склонив голову на грудь и безжизненно опустив руки.

– Дочь моя, – строго заговорил мужчина по-испански, – настала минута решительного и окончательного объяснения между нами, ведь скоро конец нашего продолжительного путешествия. Я намерен задержаться на сутки в этой гостинице. За это время вы должны собраться с силами, чтобы явиться в подобающем виде перед тем, кого я прочу вам в мужья.

Молодая женщина ответила на слова отца только глухим стоном. Тот продолжал, не обращая внимания на состояние дочери:

– Вспомните, что только по просьбе ваших братьев я согласился простить ваш проступок. Но с тем непременным условием, что вы будете повиноваться моим приказаниям.

– Где мое дитя?.. – прошептала молодая женщина голосом, прерывающимся от горя. – Что вы сделали с моим ребенком?

Мужчина нахмурил брови, бледность покрыла его лицо, но он тотчас взял себя в руки и воскликнул:

– Опять тот же вопрос! Не испытывайте мое терпение, напоминая о вашем преступлении и о бесчестье нашего дома.

При этих словах женщина вдруг выпрямилась и, подняв с лица вуаль, сказала гордо, смотря отцу прямо в глаза:

– Я не виновата, и вы это прекрасно знаете! Вы сами представили мне графа де Бармона, вы сами поощряли нашу любовь, по вашему же приказанию мы были тайно обвенчаны. Осмельтесь опровергнуть это!

– Молчать! – закричал мужчина, вскочив с места.

– Отец! – вскрикнули, бросаясь к нему, два других путешественника.

– Хорошо, я возьму себя в руки, – сказал он, понизив голос и снова усаживаясь. – Я задам вам только один вопрос, донья Клара: будете ли вы повиноваться мне?

Молодая женщина задумалась, потом, приняв решение, ответила твердо и смело:

– Выслушайте меня, отец. Вы сами сказали, что настала минута объяснения. Я ваша дочь и также стою за честь нашего дома, вот почему я требую, чтобы вы отвечали прямо, не изворачиваясь.

Донья Клара говорила с неподдельной решимостью отчаяния и была необыкновенно красива. Она сидела выпрямившись, гордо подняв голову с шелковистыми черными волосами, в беспорядке падавшими на ее плечи и представлявшими разительный контраст с ее мраморно-бледным лицом, и слезы медленно катились из ее больших, лихорадочно горевших глаз… Во всем ее облике было что-то роковое, как будто не принадлежавшее этому миру.

Вид плачущей дочери, казалось, растрогал отца. Смирив ярость, он отвечал голосом уже менее грубым:

– Слушаю вас.

– Я вам сказала уже, что я невиновна, – продолжала она, – и повторяю, что по вашему приказанию была тайно обвенчана с графом де Бармоном в церкви Мерсед в Кадисе. Вы это знаете, и, стало быть, нет нужды снова говорить об этом. Мой ребенок законный, и я имею право им гордиться. Каким же образом вы, герцог Пеньяфлор, будучи испанским грандом, не только похитили у меня в день нашей свадьбы супруга, вами же выбранного, и потом изгнали его, но и отняли у меня моего ребенка в час его рождения, да еще обвинили меня в ужасном преступлении! И теперь намереваетесь при живом муже выдать меня замуж за другого! Отвечайте же мне, где тут честь, о которой вы все время говорите, и по какой причине вы поступаете так жестоко с несчастной, которая обязана вам жизнью и с самых первых дней своего существования выказывала вам только любовь и уважение?

– Вы заплатите за свое своенравие! – гневно воскликнул герцог, вскакивая.

Вдруг он замолчал и замер, дрожа от ярости и одновременно от испуга: дверь комнаты внезапно отворилась, и на пороге появился человек. Гордо подняв голову, он с пылающим взором молча стоял, положив руку на эфес шпаги.

– Луи! – вскричала молодая женщина, бросаясь к нему. Но братья удержали ее и заставили сесть.

– Граф де Бармон… – прошептал герцог.

– Собственной персоной, герцог Пеньяфлор, – отвечал незнакомец с чрезвычайной учтивостью, – вы меня, кажется, не ждали?

Сделав несколько шагов по комнате, в то время как матросы, сопровождавшие его, стерегли дверь, граф де Бармон надел шляпу и, скрестив руки на груди, грозно спросил: