ладонь. Из-за пота и жара чернила смазались и на момент, когда я записываю эти строки, от букв не осталось и следа. Однако, если бы все, что нам не нравилось или пугало до мандража в голосе, забывалось так просто, у полиции памяти не осталось бы работы. Я оставлю эту записку здесь, лежать меж страниц, пока мне все же не хватит духу избавиться от нее. Так будет правильно…

3 сентября 2089 года.

Два дня я не садился за дневник. Поводов писать было предостаточно, а вот желания никакого. Вчера приходила Мэри, жена Виктора. Я бы назвал ее вдовой, если бы новость о смерти мужа хоть как-то отразилась на ее лице; хоть как-то смяла голос или добавила дрожи в ладони. но ничего этого не было. Она спокойно переступила порог и в привычной манере, диктора новостного канала, произнесла:

− …Виктора нашли повешенным в нулевом квартале…

− Он умер до того, как полиция памяти успела из него что-нибудь достать. Воспоминания умерли вместе с ним…

Последние слова она произнесла с особым облегчением, будто это было самым главным из всего сказанного.

− К тебе ведь тоже приходили?

− Да.

Наш разговор не двинулся дальше этих фраз, и вскоре Мэри ушла. С ее уходом исчезло и то облегчение, которое я испытал наравне со стыдом, когда я услышал о смерти Виктора. Он может и исчез, а вот его записка из моего дневника — нет.

За прошедшие два дня ее содержимое преследовало меня повсюду. Я видел буквы на окнах, углядывал адрес между строк случайно взятой книги. Я всегда был трусом. Но вы должны были это уже поняли. Я боюсь центров памяти, боюсь людей, воспоминаний, даже себя, когда решаюсь на то, что мне не свойственно.

В конце, концов я проснулся утром с единственной мыслью побывать на улице Восстания дом, 12.

“− Зачем?”− спросите вы.

Мне казалось, что один звонок в эту красную дверь решит все мои проблемы. Я смогу принять смерть Виктора, допрос полиции, а главное избавиться от гнетущей тяжести внутри.

Был уже вечер, когда я поднялся по трухлявым порожкам и нажал на звонок. От дирижаблей на небе остались полосатые следы, а от голограмм холодное мерцание.

Якоб показался через пару минут после звонка. Седая голова в зашторенном окне. Он отпер замок, и предложил войти, будто старому знакомому. В нем не было ничего необычного, разве что вены, выпирающие тугими узлами на голых ногах. Он был в одном халате и не подумал прикрыться, даже когда мой взгляд стал чересчур навязчивым.

− Пойдем в гостиную, угощу тебя чаем. — пробубнил он, перекатывая сигарету из одного уголка рта к другому.

Вокруг было пусто, даже слишком пусто. Свет, льющийся из гостиной, казался пустым и совершенно безжизненными, как свет фонаря на кладбище. На столе, пристроенном у небольшого дивана, скопилось куча мусора, блестящих оберток, недоделанных устройств, треснувших бокалов. Из всего этого хлама лишь одна вещь стоила внимания. Удостоверение выглядывало из-под пачки сигарет, поблескивая стертыми углами.

− А ты любопытный для хроника.

Удостоверение мастера памяти…Не поймите неправильно, но человек передо мной был похож на кого угодно, но не на мастера памяти. Умение говорить в нем соседствовало с развязностью речи, и полной бесцеремонностью. Он не стеснялся при мне ковырять пальцем между зубов и тут же заглатывать найденное во рту без всякого разбора. В нем не было того щегольства и отстраненности, с которой мастера подходят к любой беседе, даже с близкими.

− Так и будешь молчать? Или появился закон, который запрещает хроникам говорить?

Голос его скрипел, будто заржавевшие петли. Да и сам он, несмотря на легкость движений, жадно тянул воздух при каждом шаге. О чем бы он не спрашивал, его вопросы ни разу не коснулись моего имени; причин почему я пришел сюда. И пока я сам не начал называть вещи своими именами, он и не думал вдаваться в подробности. Будто, прохожий, который случайным образом подсел к тебе на остановке.

− К вам уже приходила полиция?

− Конечно же, нет. Я не такой идиот, чтобы выставлять наше общение с Виктором на показ.

− Откуда вы вообще его знали? Уборщик и мастер памяти, как-то не вяжется.

Он глотнул чего-то дымящегося из кружки и тут же придвинул ко мне.

− Чай с бренди. Кофе у меня закончился, а в магазин я все никак не соберусь. В этом доме невозможно найти штаны.

− Вы вшивали ему воспоминания?

Я не люблю, когда люди уклоняются от ответа. Уверен, и вам начинает надоедать молчание старика. Но если бы я сразу перешел к итогам и упустил все эти мелкие детали, особенно диалоги (большую часть которых я намеренно исправил, чтобы поберечь ваши уши), вы бы не поняли, насколько я был зол.

− Первый хроник в моем доме. Стоит ли открыть по этому поводу что-нибудь покрепче?

Он казался карикатурой на кого-то значимого, но при этом совершенно ненужного миру человека. Будто все, что он мог, он уже сделал, и потому не особо осторожничал в словах.

− Виктор мертв!

Только в этот момент, он наконец прекратил помешивать чай и поднял взгляд на меня.

− Вот, как. Этого стоило ожидать.

− Что…?

− Совать нос в дела Корпорации не стоит никому, даже тем, кто эти дела исполняет.

− Вы знаете, почему его убили?

− Да, как и ты. − протянул он, прихлебывая уже из другой чашки − Он приходил ко мне в четверг. Сидел на том же месте, что и ты. И так же нервничал. Однако, ему только предстояло встретиться с полицией. А вот ты…− он нарочно громко стукнул ложкой по столу − Ты непонятный для меня экземпляр.

− В каком смысле?

− Хроники не те, чей мозг можно так легко взломать. На вас нет швов от аппарата памяти, нет встроенных деталей. Вы устойчивей нас всех. Но куда важнее, осторожней. Зачем ты вылез из своей норки, маленький мышонок?

Его сарказм раздражал так же сильно, как обильный запах изо рта. Я старался быть терпеливым, но с каждой минутой нашего разговора это было все тяжелее.

− Виктор оставил мне записку.

Якоб хлопнул в ладоши, будто находился на каком-нибудь представлении и громко усмехнулся.

− Как заботливо с его стороны. Подослал друга, чтобы проверить жив я или нет.

− Он рассказал вам о…?

− О добавочных воспоминаниях? Конечно же. Ведь я был его учителем, хоть и недолго.

−