стать актрисой. Желание это зародилось, когда в двенадцать лет я посмотрела фильм «Леон» с, по-моему, такой же двенадцатилетней Натали Портман. Мне она всегда нравилась как актриса и женщина. Папе она тоже нравилась, но он сетовал, что с её участием мало хороших фильмов. Упоминал в основном только «Чёрного лебедя». Мама кино не сильно увлекалась, если только это не советские фильмы и до невозможности шаблонные сериалы по телеканалу «Россия». При мне папа о них отзывался молчком, потому что не привык материться, когда я рядом. А вот, что происходило за закрытыми дверями, — это я, боюсь, представить не могу. Хотя нет, всё же смогу. Мама лежит на диване, улыбается, наблюдая, как хороший человек — это амплуа играет один и тот же актёр во множестве сериалах — помогает бедной, попавшей в беду дурочке, чтобы в конце они оба обрели счастье друг в друге. Папа стоит, матерится, размахивает руками, просит бедную — мамину — душу одуматься, посмотреть на советского Тарковского — мама тарковщину не признавала — или хотя бы уклониться чутка на запад, на Филлини, Брессона, да даже на Одзу! Но нет, мамина улыбка отбивала все эти предложения, не проронив ни звука. Мой папа — большой поклонник кино. Видели бы вы, как он был счастлив, когда я в тринадцать лет смотрела с ним «Золотую лихорадку» Чаплина и улыбалась, а от танца булочек мы оба были в восторге. После окончания фильма папа крепко прижал мою голову к свой груди и принялся целовать в макушку со словами: «Моя дочка, моя». Из актёров папа выделял Джека Николсона и Янковского, хотя и смотрел со вторым скорее всего только «Того самого Мюнхгаузена» — это если не брать во внимание тарковщину. А вот из актрис он больше всего ценил Ану де Армас. Он по ней с ума сходил. Когда родители ругались, папа каждый раз клялся, что тут же собирает вещи и улетает в Лос-Анжелес, туда, где его будут ценить. Но так и не улетел. Наверное, всё же любил маму. Да и меня как оставит. Так, благодаря папе, кино помогло мне чуточку забыть Писюна, по крайней мере его горькую утрату.

И вот наступает пора, когда я в семнадцать лет поступаю в театральный институт. Другой город. Съёмная квартира. Самостоятельность. Поначалу было нелегко. Но привыкла. Завелись подруги, друзья… Как я уже упоминала ранее, преподаватель у нас был немного не того. Он считал себя истинным преемником Станиславского.

«Ты должен не играть роль, а жить ею!» — так он кричал на напуганных студентов. Если твоего персонажа преследует рвота, то хочешь-не хочешь, а вырвать тебя должно по-настоящему. Некоторые студенты от страха перед преподавателем ходили на опасные для себя ухищрения: насасывались на голодный желудок мятных конфет — отчего у них сильно заболевала голова, — а потом наедались промасленными пирожками с мясом, купленными не пойми где. Но выходило так, что рвота зачастую происходила до наступления нужного момента, да и другие — здоровые — части реплик и ситуаций, которые должны были выполнять их персонажи, не выполнялись, поскольку состояние актёров не способствовало этому. Твой персонаж мучается диареей? — только посмей выдавить из себя твёрдый стул! Преподаватель ставил посреди кабинета биотуалет и просил актёров продемонстрировать диарею. Само-собой за закрытыми дверями. Но потом нам всем приходилось вставать и смотреть на результат актёрской игры. В основном игра проходила без забитых голов. Один умник как-то раз уверенной походкой зашёл в кабинку, закрыл дверь и начал издавать оттуда такой звук, что все студенты пришли в восторг. Но не преподаватель. Его было не обмануть. Он резко встал, вырвал дверь туалета, и перед нами во всей красе предстал студент: он стоял к публике спиной, выдавливая из карманов ветровки, — а если точнее из полиэтиленовых пакетов, находящихся там, — жидкие отходы жизнедеятельности под грохочущие пукающие звуки, доносившиеся из динамиков телефона. Тогда преподаватель с яростью зашёл в кабинку и захлопнул дверь. Что случилось дальше, мы до сих пор не знаем. Как раз в это время прозвенел звонок об окончании занятия. Мы, испуганные, продолжали сидеть на стульях, переглядывались между собой и старались прислушаться к тишине в кабинке туалета, извлечь оттуда какой-либо звук… Но всем нам нужно было идти на следующие пары, так что мы просто встали и на цыпочках удалились из кабинета. О дальнейшей судьбе биотуалета я знаю только вот что: в тот же день, вечером, двое рабочих пришли в кабинет, чтобы забрать находящуюся там уже месяц зловонную кабинку; один из них открыл дверь и ахнул со словами:

— Господи, сила твоя!

— Что там такое? — спросил второй. Первый не ответил и, шагнув мимо него, затопал из кабинета. Второй смотрел ему вслед. Потом открыл дверь и заглянул…

Беднягу-студента мы больше не видели. Наверное, от стыда написал заявление об отчислении, или сумасшедший препод Калигари устроил над ним страшный эксперимент.

Вскоре пришла и моя очередь продемонстрировать своё актёрское мастерство. Обрести навыки в рвоте и испражнении наш преподаватель благородно не ставил будущим актрисам в обязательный порядок. Если только по желанию. Но желающих, как вы понимаете, не находилось. Мне досталась самая жуткая задача, которую я могла бы себе представить. Однокурсники, конечно, когда услышали, что мне предстоит сыграть, с завистливым взглядом посмотрели в мою сторону. Но они не знали, какая боль связывает меня с этой ситуацией.

— Вы маленькая девочка и у вас пропала собака!

Крикнул преподаватель на меня и начал пристально наблюдать.

— Играйте!

Ох, как же тяжело вспоминать всё это. Мой милый друг. Дорогой мой Писюн. Как же я снова затосковала по тебе. По твоей улыбке. Облизыванию. По страдающей палке, которую я со смехом, пытаюсь вырвать из твоих челюстей. По нашим прогулкам, играм. По твоему храпу. Как ты меня будишь в школу своим утренним мытьём. Я помню тебя совсем маленьким мягким лохматым ёжиком, который резко ожил, стоило мне только потянуться к тебе, чтобы поцеловать…

— Писюн! Писюн! Писюн!..

Я лежала на коленях, лихорадочно уткнувшись в пол лицом, и выкрикивала имя моего доброго друга. Все не знали, что делать. То ли смеяться, то ли позвать помощь: ведь она явно не в себе. Лишь один мальчик подошёл ко мне, обнял и попытался успокоить, усадив обратно на стул. А чокнутый Калигари, задумчиво подвигав ртом, только и сделал, что сказал:

— Верю!

Скотина. Если бы он знал, что может чувствовать маленькая десятилетняя девочка, потеряв своего четвероногого друга, то он бы никогда не посмел выдумывать такие страшные испытания. Мальчик, который