комнате, а в какой именно — решал только он один. Разные входы и выходы круглосуточно охраняли люди и собаки. Здание он покидал редко, почти исключительно для посещения конторы в ТЭЦ, шел туда пешком в сопровождении вооруженных телохранителей, которые держали на поводке огромных псов с купированными треугольником ушами и в намордниках. Джойс даже ничем и не выделялся, потому что одевался, как охранник, и тоже носил револьвер. В контору он являлся рано утром. Открывал укромную бронированную дверь, входил в большой кабинет, откуда руководил всеми делами. На каждом его предприятии был поставлен начальник, который отчитывался перед ним раз в неделю в этом самом кабинете. Джойс подбирал начальников из местных. Он по опыту знал, что успех в жизни делает людей безжалостными к себе подобным.

ТЭЦ была детищем Джойса, средоточием его всевластия, и он никому бы не отдал бразды правления. Из кабинета он не выходил и не обедал. Питался исключительно собственными амбициями, что оплетали сложными и непонятными сетями все его дела. Царство Джойса было основано на страхе. Рабочие ТЭЦ почти никогда с ним не сталкивались, но знали, что Джойс тут, что их судьба в его руках. Они чувствовали его присутствие, увязая в его паутине, как маленькие жучки. Они боялись шпионов, сами шпионили друг за другом, думали, что знают, кто стучит, кого-то просто подозревали. Никто не осмеливался открыто жаловаться на низкую зарплату или условия работы. Если в прошлом кто-то и заговаривал об этом, то лишь под воздействием винных паров, но если это куда и вело, то разве что на кладбище. Так что угольки тихо тлели, жара никто не раздувал, боясь, что в огне так и сгоришь в одиночестве. А жертвовать собой никто не хотел, не собирался быть зачинщиком бунта. Глухое недовольство так и затихало, как выброшенный в реку неразвившийся плод. Чтобы что-то поменялось, в эту бетонную постройку должен был проникнуть ветер перемен, но Джойс никогда бы такого не допустил.

У Эли были золотые руки. Когда он работал наладчиком на ТЭЦ, мог починить что угодно, улучшая то, что уже существовало, выдумывая новое, обновляя старое. Он был таким изобретательным, что находил решение любой проблемы. И никогда не бахвалился. Результат говорил сам за себя, и этого ему хватало. У него была отличная репутация, но за стены ТЭЦ она так и не вышла. Может, он распорядился бы своим талантом иначе, если бы был хоть чуточку более амбициозным. Но тогда бы пришлось уйти. Это ему и в голову не приходило, когда было еще не поздно. Он гордился тем, что нашел свое место в этом мире, что играл подходящую ему роль; по крайней мере, он так думал, пока этот самый мир, такой хрупкий, не разрушился.

В то время Эли работал в паре с Сартором, типом ленивым и ушлым, которого ему навязали, тот был родственником бригадира, напивался с утра пораньше и прихлебывал во время рабочей смены. Эли должен был работать и за себя, и за своего некомпетентного напарника. И вот однажды недоглядел, в очередной раз исправляя какой-то косяк Сартора: поскользнулся, его правая нога по колено застряла в механизме, который он сам когда-то установил, чтобы приводить в движение механическую ленту, идущую в котельную. Эли сообразил нажать на кнопку и обесточить дорожку, пока Сартор стоял как столб и пялился на его искореженную ногу и текущую кровь. Если бы не кнопка, Эли бы всего туда затянуло.

Хирург, видя такие повреждения, предпочел ампутировать ногу до бедра, чтобы избежать заражения крови. Этот искусник был так в себе уверен, что никто и не подумал с ним спорить, да и в общем, он и сам не собирался никого ставить в известность о таком решении до окончания операции.

Потом Эли Сартора не винил, но не из-за того, что был таким уж милым, нет, из-за не к месту появившегося чувства гордости. Сартор пришел навестить его дома всего один раз, принес бутыль самогона в бумажном пакете. Эли, весь в поту, сидел на кровати, снизу по пояс закрытый белой простыней. Сартор все смотрел на появившуюся границу там, где прежде что-то существовало.

— Больно? — наконец проблеял он.

Эли ничего не ответил. Взял из его рук бутыль, отогнул бумагу, чтобы показалось горлышко, и начал пить маленькими глотками, не предлагая Сартору, как будто того и вовсе не было, как будто его вообще никогда не существовало.

— Мне жаль, знаешь, я себя так виню... Может, я могу как-то помочь...

Эли пил. Он никогда столько не выпивал за раз. Он смотрел на бутыль быстро мутнеющим взглядом. На криво наклеенной этикетке стали плясать цифры. Если бы ему хватило сил, он бы запустил бутылью в рожу Сартора, и тот, наверное, это почувствовал, потому что отступил на шаг, и потом так и стоял в отдалении, не сводя глаз с бутыли, которая мерно ходила туда-сюда, как поршень, Эли подносил ее ко рту и ставил на время туда, где заканчивался обрубок ноги.

Сартор снова извинился, а поскольку Эли так ничего и не сказал и бутыль опустела, он ушел и уже никогда больше не приходил.

Как только раны затянулись, Эли долго рассматривал то, что осталось от ноги, хотя память упорно заставляла его представлять ногу прежней, и это было уж конечно никакое не чудо, а просто худшая из той лжи, на которую способно тело, думающее, что оно еще целое. Потом к Эли частично вернулись силы, и он попросил, чтобы ему принесли дерево и инструменты. Он, еще лежа в кровати, начал делать себе пару костылей. Каждый вечер приходила Лина, вытряхивала белье и выметала из комнаты опилки, потом бросала их в печь и возвращалась с тарелкой супа. Прошло несколько дней, и Эли сел на край кровати, потом оперся на костыли и встал. Прошелся по комнате и снова сел на постель; он устал так, будто бежал через всю долину.

С того времени костыли постоянно стояли по бокам от стула, как сложенные для отдыха крылья. Ближе к вечеру он брал их, вставал и выходил. Ковылял к центральной площади и в задумчивости садился на бортик фонтана. Часто, собираясь домой, он начинал крутиться вокруг своей оси, как пес вокруг собственных экскрементов, как будто искал равновесие, потом замирал, переводя дыхание, и смотрел на статую генерала, которая возвышалась над фонтаном, застыв в героической позе, с саблей наголо, а затем начинал кричать что-то непонятное, провожая взглядом бегущие по