сказал, и казалось, что глаза у него вымазаны машинным маслом. Стрелять он, конечно, не собирался. Он просто хотел показать, что жизнь может закончиться внезапно, хотел дать всем встряску, хотел детям глаза открыть, да, хотел, хотя сам глаза так никогда и не открыл, хотел, чтобы детям досталась доля получше, чем отцовская. Мартин все продумал. Все пытались убедить себя, что это просто такая жестокая игра, придумка, что оружие не заряжено, но никто и звука не издал — вдруг отец спустит курок. Дети охотно бы дали себя избить — всё лучше, чем присутствовать при таком зрелище. Они еще никогда не видели отца в подобном состоянии: чтобы тот был таким спокойным, холодным, они просто спрашивали себя, до чего он может дойти, на что может решиться. Никто не был готов принести в жертву другого члена семьи. Марта не шевелилась, она была не способна реагировать, пыталась вспомнить что-нибудь подходящее из Святого Писания, но мысли разбегались, и она ничего не соображала. Время тянулось, но в конце концов Мартин ответил на один из вопросов, которые все себе задавали. Он разрядил ружье, положил оба патрона по обе стороны от своей тарелки и ушел. Потом во дворе послышался шум, затем он вернулся, держа в руках сломанное пополам ружье. Сел, положил ружье на колени и начал есть, как будто ничего не произошло. С тех пор никто не видел, чтобы он прикоснулся к оружию.

Марта поднялась со стула и, дрожа, подошла к плите, схватилась за ручку духовки и перевела дух. Дед, который все это время просидел с невозмутимым видом и даже посматривал на зятя, размышлял, кого это Мартин собирался убить двумя выстрелами. Вероятно, того, в кого на самом деле не целился.

Джойс производил на людей странное впечатление; лицо его невозможно было ни запомнить, ни описать, потому что оно походило на маску. Казалось, чтобы выжить, ему надо быть полностью незаметным. Он никогда не носил дорогой одежды, украшений, не имел роскошной машины, никакой показухи; походка у него тоже была странной, она как будто не имела ничего общего с самим процессом ходьбы, как будто ему требовалось лишь тронуться с места и добраться, куда нужно, ему важно было время, а не место.

Все указывало на то, что этот человек не от мира сего, и никто не мог сказать, постепенно ли он стал таким или же всегда был, или специально таким стал, или же в его жизни произошла какая-то трагедия. Его как будто нельзя было просчитать, он не хотел ничем делиться с себе подобными, не желал быть, как они, не хотел видеть себя как отражение другого человека, пусть и неполное.

На войну Джойса не призвали. Никто так и не узнал почему. После войны он бросился на поиски самой красивой девушки в городе. Спустя пару дней он явился в скобяную лавку к Соренсену, которому сдавал помещение. С ним зашли четыре охранника и поверенный по фамилии Сомон, всегда одетый с иголочки, с тонкой кожаной папкой под мышкой, с видом вечного всезнайки. Сомон попросил уйти всех клиентов, и те послушно испарились.

Затем Джойс начал молча осматривать большую комнату; все полки и пол в ней были заставлены многочисленными товарами. Продавцы стояли столбом за деревянным прилавком, столешница которого была испещрена следами разных предметов и походила на вытоптанный животными водопой; они не понимали, почему он пришел лично, разве что хотел разорвать контракт. Сомон походил на актера, готового в любую секунду выйти на сцену по велению хозяина.

Джойс вытащил из кармана своей потрепанной кожанки серебряные часы и сравнил время с настенными часами за спиной у семейной пары Соренсенов. Его лицо выражало досаду.

— У вас часы на две минуты отстают, — сказал он.

Соренсены дружно повернули головы, посмотрели на часы и недоуменно переглянулись.

— Чего ждете? — сухо продолжал Джойс.

— Вы хотите, чтобы я подвел часы, верно? — спросил Соренсен.

— Если у двоих часы идут по-разному, о важных вещах им не поговорить.

— Хорошо, мсье.

Соренсен не мог себе представить, о каких важных вещах они могли бы поговорить, но придвинул стул к стене и забрался на него. Снял часы, крутанул колесико и перевел стрелки на две минуты вперед. Он несколько раз прилаживал часы обратно, наконец попал петелькой на гвоздь, слез со стула и поставил его на место.

— Нормально, — сказал Джойс.

И крутанулся вокруг своей оси.

— Дочка здесь?

— В подсобке товар пересчитывает, — ответил торговец.

— Позовите сюда!

Соренсен кивнул жене. Та немного помялась и быстро пошла в подсобку. Вернулась спустя пару секунд, за ней шла девушка выше матери на голову. Джойс холодно окинул взглядом вновь прибывшую. Ему не соврали, девушка была редкой красоты. Он отвел от нее взгляд и поднял руку вверх. Поверенный подошел к Соренсенам, открыл папку, вытащил два листа и положил их на прилавок.

— Как зовут вашу дочь? — спросил Сомон.

— Изобель, — ответил торговец.

Театральным жестом поверенный достал из внутреннего кармана пиджака ручку и вписал имя, заполнив свободное место на каждом листе, затем показал документы торговцу.

— Вам остается лишь подписать контракт в двух экземплярах, — сказал он, указав ручкой нужное место.

— Что подписать?

— Я женюсь на вашей дочери, — сказал Джойс.

— Но...

— Сомон, зачитайте им контракт!

— Настоящим господин Джойс подтверждает, что будет полностью содержать свою будущую жену и назначит годовую ренту ее родителям. Если же вышеуказанная жена в течение пяти лет не родит ему сына, контракт становится недействительным и она будет полностью лишена наследства. Таким же образом ее родители будут лишены годовой ренты.

Соренсены долго смотрели на дочь. Ее мнения никто не спрашивал. Она представляла собой нежданное спасение, стала олицетворением их материальной состоятельности, чудесной статуей, оцененной по достоинству. Изобель потребовалось некоторое время, чтобы понять, о чем идет речь, но она не выказала сопротивления: во-первых, сама по себе мысль о том, что придется торчать в лавке, была замечательной, во-вторых, Джойс был привлекательным мужчиной и, главное, очень богатым.

В тот же день Изобель разорвала помолвку с Марио Чиотти, молодым человеком итальянских корней, который был по уши в нее влюблен. Когда он об этом узнал, то полночи пил, а потом отправился к дому, где жил Джойс, и стал материться и вести себя неподобающим образом. Соседи слышали вопли и рык, но в окно выглянуть не