из руин. Тут бы мы его и похоронили, если б он тогда умер. И пропустил бы: мою защиту диплома, выставку ее картин, нас с Энрикой голых в спальне, когда он вошел, потому что мы забыли закрыть дверь, мою первую рекламу, Большой рождественский бал в «Байя Империале», день, когда он узнал о моей страсти, все эти помидоры…

Игра вызывает мутации: фаланги пальцев становятся более гибкими, оттачиваются их движения, усиливается хватка. Увеличивается подвижность зрачков. Контроль над сердечно-сосудистой системой в среднесрочной и долгосрочной перспективе. Практически акт эволюции, начинающийся сразу, с первых же месяцев. И расслабленные позы, у каждого своя, – наш талисман.

Через семь месяцев после инфаркта они снова начали танцевать. Это она мне рассказала.

– Слушай, в больнице советовали не торопиться…

– По утрам папа в прекрасной форме.

– Так вы дома танцуете?

– Ага, в постели… – Она по-прежнему не красила свои светлые волосы, а еще завела привычку звонить мне по средам в университет.

– И слышать об этом не хочу!

– Папа боялся, что у него шунт порвется.

– Не хочу слышать!

– Ну, Котя!

– Клянусь, сейчас трубку брошу!

Она смеется.

– Смейся-смейся.

– А прикинь, какие будут некрологи, если что пойдет не так: Нандо Пальярани умер от любви.

Мы возимся у подножия холма в Монтескудо, стрижем траву. Основное я срезаю кусторезом, остатки он доводит до кондиции серпом: грудь обнажена, мыски ботинок тонут в земле, тело скручено в нечеловеческом напряжении. Орудует серпом – острые лопатки похожи на крылья, – склоняется к узловатым кустикам, сжимает их в кулаке, вырывает. Торчащий живот, позвонки на загривке. Потом роняет серп и, утерев лоб, глядит на меня.

– Что? – Я выключаю кусторез.

– Я тут себе кое-что присмотрел на день рождения.

– Ага, новую машину.

– Камень из разрушенной церкви. Вырежу из него зверя.

Покончив с травой, мы направляемся в сторону церкви. На полдороге он меня обгоняет, потом чуть сбавляет шаг, принюхиваясь.

Вдыхает поглубже, приседает на корточки перед одуванчиком, сдувает его, снова принюхивается – ни дать ни взять гончий пес, держащий нос по ветру.

Церковь от нас шагах в пятидесяти. Колокольня осыпалась, у основания груда камней. Мой гончий пес роется в ней, выискивает камень покрупнее: увидел в нем черепаху в облезлом панцире. Тужится, думая вскинуть на плечо, но тут пружина не выдерживает, и он оседает, схватившись за поясницу, вжав голову в плечи.

– Ой-ей, – склоняюсь над ним я.

– Порядок, порядок… – Он весь скособочился, рубашка наполовину вылезла из шортов-бермуд, ветер раздувает ее, как парус. Тощие икры похожи на соломинки в найковских носках.

Я решаю немедленно возвращаться. Он сперва возмущается, но, когда я взваливаю камень на спину, позволяет себя уговорить. Еще и помочь рвется, но я его прогоняю, и он уходит вперед.

Всегда ли его ноги были тонкими, словно проволока? Они топают вниз по склону, пружинисто притормаживают на выбоинах, мчатся в гору, обгоняя ветер. Он снова силен как бык. Поняв, что оторвался, оборачивается и обнаруживает, что я стою столбом, а камень лежит на земле.

– Сандро!

– Ты мне подкинул неплохую идею для рекламы.

– Я?

Рассказываю.

Он задумывается:

– Значит, садовник в найковских напульсниках. Почтальон в найковской куртке. Роженица в больнице, со спины…

– Нет, ноги.

– Роженица в больнице тужится, упираясь в подножку.

– И на ней найковские носки.

Он смотрит на ноги:

– И в чем смысл?

– Everything is sport.

– «Спорт повсюду». А, какая разница, тебе все равно не заплатят. – И он, разразившись хохотом, шагает дальше.

Камень мы прячем в зарослях плюща возле сарая с инструментами и накрываем перевернутой тачкой. Спрашиваю, как спина.

– Неплохо, неплохо. – Он потягивается и начинает закрывать дом. Управляется в два счета и тут же ныряет за руль моей машины. Вести хочет. Так спешит добраться до Римини, что добрую треть пути немилосердно давит на газ, пока не притормаживает в Трариви, где уходит на какой-то скотный двор и минут через пять возвращается с желтым бумажным пакетом: приятный сюрприз, говорит.

Мой сюрприз ждет в холодильнике. Достаю торт, пока он в дýше: «Сент-Оноре» слегка подмерз, и я прикидываю, что вручать стоит через полчаса, не раньше. А он, едва вернувшись, заявляет: мол, скоро уедет.

– Что, и сегодня?

Он смущается, совсем как я, когда был подростком:

– Но сперва съедим наш приятный сюрприз… – И прямо в халате идет вскрывать желтый бумажный пакет. Внутри голубь, которого он тут же сует в кастрюлю, а меня посылает за розмарином.

Кусты розмарина высажены в глубине участка, где почва выветрена и немилосердно палит солнце. Жар здесь исходит снизу, шпаря лодыжки. Чуть дальше, на асфальте, тенечек, а в нем «пятерка». Вся блестит, включая диски.

Подхожу, оглядываюсь – осторожность прежде всего, – открываю дверь и сажусь. Пахнет чистотой, на заднем сиденье аварийный комплект и подушечка с бубенчиками по углам. С зеркала заднего вида свисает ее освященный веревочный браслетик из Монтефьоре-Конка. Надевать такое он отказался, но, обнаружив висящим на зеркале, смолчал.

Голубь из Трариви, запеченные перцы из Римини, в стаканах – санджовезе из Спадароло: такое у нас меню на день рождения. Подходит время для торта, я встаю из-за стола: сейчас вернусь, говорю, никуда не уходи.

Вижу, копытом бьет. Спускаюсь в подвал, достаю из коробки «Сент-Оноре», свечку втыкаю, а когда поднимаюсь наверх, он уже моет посуду.

Отнекивается:

– Да ну…

Ставлю «Сент-Оноре» на стол, зажигаю свечку.

– Тьфу, розовая…

– Загадай желание и задуй, – говорю я и запеваю «С днем рождения». Он машет, чтобы я перестал, но видно, что рад: вон, глазищи какие огромные. Набирает воздуха и задумывается, задувает не сразу.

Через полчаса, когда я описываю роженицу в найковских носках, «рено-пятерка» выкатывает за ворота. А у меня сразу нехорошие мысли – не знаю, стоит ли называть это предчувствием.

Она говорила: мой сын – ведун. Вконец помешалась на Густаво Роле[10] и его предсказаниях. После ее смерти он выбросил все эти пророческие книги и заперся на кухне. А потом, уже в сентябре, я обнаружил его рыхлящим старый газон за домом.

– И что это будет?

– Огород.

Странности, возникающие в повседневной жизни. Эйфория, если игра идет. Уныние, если нет. Тремор кистей рук, коленей. Подозрительность и внезапная сонливость. Жизнь согласно математике выигрышей и проигрышей, когда все сводится к сложению и вычитанию. К обжорству и голодухе.

Я засыпаю и его возвращения не слышу. А наутро он уже в кухне, варганит холодный нутовый суп. Кухарит спозаранку – значит, обошлось. Говорит, позавтракал «Сент-Оноре». Открываю холодильник: умял все профитроли, остальное не тронул.

– Ты ж их