Проклятье! Да они с ума посходили!

Лайтвуд, забрав у отца разрешение на брак, вышел наружу, а затем в открытую дверь принялись… заносить. Человек пять светлых таскали корзины с цветами, сладостями, еще каким-то барахлом, а затем…

 — Это что, менестрель?!  — возмутилась я, выбежав наружу.

Менестрели.

Пятеро.

Во дворе дома моего отца.

Поют о любви.

“Среди тума-а-анов, волшебных зве-е-езд,  — тянул один из менестрелей, немелодично бренча на мандолине.  — Расцветает любо-о-овь, как цветок весе-е-енний”.

Один пел, выступив вперед, остальные четверо подыгрывали, радостно мне улыбаясь. Какой. Кошмар. 

В плохом смысле.

Не тот, после которого просыпаешься и хочешь поскорее уснуть, чтобы снова окунуться в паутину приятного ужаса и наполненных острыми когтями теней.

А тот, от которого хочется сбежать!

“Среди ро-о-оз, цветущих в саду забыто-о-ом…”  — надрывался менестрель, томно прикрыв глаза.

Невероятно! Эти брачные игры светлых  — разве есть что-то более отвратительное?! Цветы, ухаживания, серенады, поцелуи под луной…

Мой отец выкрал мою мать из ее дома и держал взаперти, пока она не сказала “да”, а моя мать в отместку поймала смерть отца на кончик иглы и до сих пор держит где-то в тайном месте, о котором никому не рассказывает. Кажется, с этим как-то связано яйцо, заяц, утка и сундук, висящий на цепях довольно далеко отсюда. 

Мой дедушка превратился в птицу, чтобы овладеть возлюбленной, она забеременела и была вынуждена выйти за него замуж. Жили они душа в душу, правда, бабушка часто обращала дедушку в камень, когда он пытался с ней спорить. И волосы у нее еще до свадьбы превратились в змей: все-таки такие истории не проходят бесследно. 

Как бы то ни было, это ухаживания, достойные темных. Никаких объятий, нежных признаний и, Проклятый упаси, трепетных поцелуев. 

Только страсть, противостояние, безысходность и запретное влечение. 

И пытки, разумеется. 

Без них никуда.

Уверена, светлые и слов-то таких не знают, иначе тут же перестали бы быть светлыми. 

От немелодичного и громкого пения уже начинала болеть голова.

Подрагивая от злости, я оглянулась и нашла глазами Лайтвуда. Он стоял на крыльце позади меня, смотрел на менестрелей и… это что, смех? Да, определенно. 

Лорд Лайтвуд совершенно неприлично ржал (по-другому тут не скажешь), наклонив голову и пряча лицо за упавшими вниз прядями волос.

“Твои-и-и глаза, как звезды на небе-е-е, зажгли в душе огонь любви-и-и…”  — вклинился в мои мысли голос менестреля.

К нотам, кажется, он питал огромное презрение, потому что не попал ни в одну.

Его игрой на мандалине можно было пытать. Остальные четверо были еще хуже.

Как будто мои уши изнутри пилили тупой пилой. 

“О-о-о, любовь, она вечна и светла-а-а,

Как звук стру-у-ун, что звучит в сердцах наши-и-их”.

К стихосложению менестрели тоже питали как минимум неприязнь. Хотя, скорее, отрицали его как факт.

Лайтвуд, увидев, что я на него смотрю, тут же выпрямился, стал серьезным и крикнул:

 — Спойте потом еще балладу про древний замок! Да, ту, где сорок куплетов! Все самое лучшее для моей невесты!

Менестрели с готовностью кивнули, продолжая петь про розы. Судя по уровню энтузиазма, заплатил им Лайтвуд хорошо.

Ну хватит.

 — Прекратите!  — возмутилась я, подойдя к Лайтвуду ближе. 

 — Что именно?  — обеспокоенно спросил он, и его лицо приняло привычное уже серьезное и праведное выражение: губы сжаты, брови нахмурены, глаза смотрят пристально и понимающе.  — Вам не нравятся эти менестрели?

 — Нет!

Он издевается?!

Это пытки, а не музыка!

Лайтвуд кивнул.

 — Я позову других. Я созову всех менестрелей в столице. Вы послушаете всех и скажете, кто вам больше по душе. Он будет каждую ночь вплоть до нашей свадьбы петь вам баллады под окном от моего имени.

 — Не надо мне угрожать!  — предупредила я, похолодев.

 — Какие угрозы?  — ужаснулся Лайтвуд.  — Это любовь. Я хочу, чтобы вы радовались нашей свадьбе так же, как и я.

На лице Лайтвуда, пока он нес эту околесицу, не дрогнул ни один мускул.

Я сжала кулаки.

 — Давайте серьезно. Что вам нужно?

 — Вы.

 — Зачем?

 — Я думал, мои намерения ясны. Я хочу на вас жениться.

На благочестивом лице появилась уже знакомая мне темная ухмылка. 

Секунда  — и все исчезло.

Лайтвуд снова казался серьезным и непогрешимым, как сам Триединый.

 — Нет,  — выпалила я. 

 — Почему?  — поднял брови он.  — Назовите хоть одну причину. 

 — Я темная!  — начала я.

 — Я получил разрешение на свадьбу от вашего отца и императора,  — дернул плечом Лайтвуд.

 — Я вас терпеть не могу.

 — Так бывает.

 — Я превращу вашу жизнь в сплошные мучения,  — привела я последний аргумент.

“Твои-и-и глаза, как звезды на небе-е-е, зажгли в душе огонь любви-и-и…”  — особенно громко взывыл менестрель, решительно ударив по струнам, и я поморщилась.

Лучше бы Лайтвуд заковал меня в железную деву в качестве подарка.

Там хоть тихо.

 — Звучит интригующе,  — откликнулся Лайтвуд.  — Можете попробовать.

 — Проклятый, да я вас просто не люблю!

Для темных любовь была поводом для шуток, но светлые, кажется, относились к ней серьезно.

Вдруг этот аргумент сработает?

 — Это временно,  — ухмыльнулся Лайтвуд, а затем шагнул ко мне и кончиками пальцев коснулся шеи.  — Ты от меня не избавишься, Медея. И даже не рассчитывай сбежать. Найду и сделаю счастливой. 

Его низкий голос звучал тихо, как шорох прибрежных камней. Почему-то стало страшно.

Секунда  — и все прошло. 

Лайтвуд отстранился. Легко, по-светлому, улыбнулся. Моя шея от его прикосновения горела.

 — Проклятье!  — выругалась я. 

 — Ну что вы,  — безмятежно откликнулся Лайтвуд.  — Это благословение.

 Я подозрительно прищурилась. 

Да он надо мной издевается.

Но ведь Верховный светлый маг не способен на такое. Он  — сама доброта и действует наверняка из благих побуждений.

Правда, для меня эти побуждения были хуже пыток.

И что ему стоило выбрать какую-нибудь светлую? Она бы платье на себе порвала от радости.

Я открыла рот, но не успела ничего сказать.

 — Там цветы в гостиную не помещаются,  — раздался за нашими спинами голос Ренфилда.  — И воняют на весь дом. Лучше бы вы колбасы побольше принесли, лорд Как-Вас-Там. Она и компактнее, и в хозяйстве пригодится. Хотя лучше бы вы вообще ничего не приносили. И сами не приходили. Одна морока.

В кои-то веки я была с ним согласна. 

 — Да благословит тебя Триединый!  — откликнулся Лайтвуд, оборачиваясь к Ренфилду с легкой улыбкой на лице.  — Кажется, лошадь, которую я преподнес в подарок мисс Медее, ест розовый куст. Ты разве не должен за ними присматривать?

Глаза Ренфилда наполнились ужасом, он рванул вправо, где вороная кобыла в самом деле доедала мамины розы. Гнева отца Ренфилд боялся вполовину не так сильно, как недовольства мамы, с которой станется сделать его куклу-вуду и использовать ее как подушечку для иголок ближайшие лет сто.

Я с тоской посмотрела ему вслед.

Еще и лошадь. Вороная, конечно. Красивая. С характером, судя по тому, что встала на дыбы, стоило