В Марлоне Брандо с площади Клаузал ощущается какое-то невероятное достоинство; из верхнего кармана его белого, как у парикмахера, кителя торчит несколько ручек, которыми он, однако, ничего не подписывает, не выписывает счетов, неизвестно, пишут ли они вообще. Эти ручки — как планки орденов, лишенные какой бы то ни было практической функции, существующие только затем, чтобы их все видели. В нижнем кармане кителя Брандо носит огромное черное кожаное портмоне — щит и меч венгерского кельнера. Такое портмоне открывается небрежным жестом, в нем помещаются банкноты покрупнее, чем форинты; без сомнения, поместилась бы и толстая пачка старых французских франков или румынские пластиковые леи крупных номиналов. Официант в венгерском ресторане оперирует в основном банкнотами, поскольку самая мелкая бумажная купюра — двести форинтов, а счетов здесь меньше чем на тысячу не бывает. Плюс причитающиеся ему десять процентов чаевых, что позволяет округлить сумму.

Венгерский официант всегда вежливо благодарит, с изяществом вкладывает бумажку в одно из отделений портмоне и удаляется с явным нравственным превосходством, роняя неизменное «доброго здоровья!». Он желает здоровья и тогда, когда собирает со стола пустые стаканы и кружки, но в искренность его пожеланий трудно поверить; он схож с опытной плакальщицей, которая воет профессионально, но не всерьез.

Чувство собственного достоинства венгерского кельнера можно сравнить только с аналогичным чувством банщика, единственная задача которого — открывать и закрывать кабинки в купальнях да время от времени протирать шваброй пол. Эти действия он совершает с благородной и уверенной невозмутимостью, поскольку знает, что спешить, по сути говоря, незачем и некуда. Жизнь для него подобна воде в термах: она полезна, но если пересидеть, то может наделать вреда сердцу; приятна, хотя все же слегка пованивает; клиенты приходят сюда ежедневно и мокнут в воде, чтоб сохранить здоровье, но рано или поздно перестают приходить, потому что умирают.

Банщик в своем белом докторском одеянии не спеша вставляет ключ в замочную скважину шкафчика, поворачивает и проверяет, пусто ли внутри. Объективно оценить, есть ли там какая-то одежда или нет ничего, невозможно — только банщик способен сделать верное заключение, и его приговор неоспорим. Потому-то постоянные клиенты и вручают своему банщику стофоринтовые монеты в благодарность за то, что он так ловко открыл и закрыл их шкафчик. Взамен банщик внимательно выслушает их сетования: на политику, футбол и дороговизну.

Банщики снисходительно относятся к своим клиентам, свысока поглядывая на заграничных туристов, которые вычитали в путеводителе нечто об исключительных достоинствах термальных купален и теперь беспомощно топчутся у кабинок, не в силах понять, почему, если их кабинка обозначена цифрой двадцать пять, им выдали номерок с цифрой шестьсот пятнадцать: первую цифру они должны запомнить, а номерок — не потерять, потому что цифру с номерка банщик записывает мелком на маленькой табличке на внутренней дверце шкафчика. Банщик иногда им это объясняет, но как можно объяснить что-то идиотам, которые даже не знают венгерского?

Кельнер и банщик — две профессии, являющиеся каким-то странным пережитком австро-венгерской монархии, могущество которой опиралось на армию чиновников. Сегодня, в эпоху технократии, чиновник — даже если он коррумпирован в кайзеровском стиле — уже не имеет былой власти. Власть осталась только у официантов и банщиков, хотя последние и лишены возможности надуть клиента, каковой так часто пользуются первые. Банщик получает оклад и сверх того — «от щедрот» завсегдатаев; кельнер может и умеет напутать в счете, вдобавок ему полагаются чаевые.

Клетчатые скатерти, вроде тех, что в «Ланцхид» и «Кадар», есть и в «Карчи вендеглё»[8], маленьком дешевом ресторанчике на улице Йоткаи, между Западным вокзалом и Октогоном, где я обедал раз или два в неделю всегда, когда бывал в Венгрии. Цены здесь не выше тех, что в столовках с самообслуживанием, а кухня лучше, как, впрочем, и само обслуживание — как раз потому, что оно не «сáмо». Тут не просиживают часами, сюда приходят наскоро пообедать, выбрав в меню «блюдо дня»; профессиональный темп обслуживания создает, однако, несколько напряженную атмосферу, она вынуждает есть быстро, чтобы освободить место следующим посетителям. Клиенты здесь всегда одни и те же, так что диалоги с ними по большей части сводятся к приветствиям, прощаниям и пожеланиям здоровья.

Я съел немало обедов у Карчи, заслужив тем самым статус постоянного клиента, которого принято расспрашивать, как дела и почему давненько не появлялся. Пришлось привыкнуть к невозможности вволю поразмышлять над выбором блюд, потому что у официанток, бегающих от столика к столику, не хватает времени, чтобы с пониманием отнестись к моим раздумьям. Мне нравилось убожество грязно-зеленых стен, полумрак — особенно в осенние сырые дни, прожженные кое-где пеплом от сигарет скатерти. Ресторанчик Карчи жил с полудня до двух-трех пополудни, потом понемногу пустел, а к вечеру становился и вовсе безлюдным. Но в обеденные часы все его столики бывали заняты и тушеное мясо с паприкой — пёркёлты — демократично поедали сидящие рядом рабочие в заляпанных краской комбинезонах, чиновники с портфелями и грузные мужики в перстнях с печаткой и массивных томпаковых цепях.

Бизнес Карчи, по-видимому, набирал обороты, так что хозяин решил отремонтировать свое заведение. Исчезла зеленая обшивка, столики как из школьной столовки; окрашенный в пастельные тона ресторанчик стал светлее и теперь походил на какую-то средиземноморскую таверну, хотя меню здесь ничуть не изменилось. Раз или два еще я там обедал, но в конце концов перестал навещать Карчи.

Признаюсь — люблю в венгерских забегаловках неизменность, вот хотя бы то, что уродливые обшивки могут продержаться там десятилетиями. Вероятно, потому, что не нахожу этого постоянства в Варшаве, где без конца все меняется, и, отправляясь в какое-либо место, я никогда не уверен, существует ли оно еще. Мне хотелось бы, чтобы в этих старых vendéglő все всегда было как прежде. Поэтому я и почувствовал тревогу и разочарование, когда предпринял неудачное паломничество в «Пожоньи кишвендеглё» на углу проспекта Пожоньи (то есть Братиславского)[9] и улицы Миклоша Радноти в XIII квартале. Бумажка с информацией, что харчевня закрыта в связи с ремонтом и обновлением декора, привела меня в совершенную панику. Неужели исчезнут паскудные рисунки на стенах, а вместо деревянных лавок появятся неудобные стулья, неужели «Пожоньи кишвендеглё» превратится в ресторан с модным дизайном, будет ли тогда фасолевый суп a la Jokai столь же густым и сытным или прежнего фасолевого супа никогда уже не будет?

Однажды в закусочной «Кадар» к моему столику подсела старушка. Не помню, чтó ела она, я в тот день ел печень в панировке. Старушка спросила, достаточно ли мягкая печенка, а услышав подтверждение, искренне обрадовалась и начала вспоминать кушанье из легких, которое отведала тут много лет назад. Не помню, впрочем, ела ли она его у «Кадара» или где-то поблизости, еще до войны или сразу после, помню только ее заблестевшие глаза и грустную мечтательную улыбку. Из сгорбленной старушки в потертом пальтеце она вдруг превратилась в прекрасную даму, за которой в свое время должны были увиваться красавцы гонведы[10]. Это была сущая ода легким, их вкусу и своеобразию, но прежде всего — ода собственной молодости.