Собственно, этих двух дам неопределенного возраста трудно было назвать иначе. Они специализировались на том, что, по выражению той же Эрики, «обгладывали косточки в семейных склепах». Наследства забытые, внезапно открытые, состоящие под судом и спором – вот был их конек. Они никому никогда не платили настоящей цены за вещи и умудрялись покупать за гроши то, что стоило на вес золота. Были известны и куда более ловкие комбинации, когда желанная добыча доставалась сестрам попросту даром. Они умело опутывали жертву, с невинным видом предлагая займы, мелкие и крупные, втираясь в доверие, входя во все мелочи, становясь чуть не членом семьи. Волей-неволей они заполучали все, чего добивались, оформляя свое вступление во владение ценностями самым законным образом. С ними пробовали судиться наследники стариков, которых Маякины «опекали» вплоть до гроба, – бесполезно. Эрика утверждала, что у сестер есть свое кладбище, и немаленькое. «Эти стервы спровадили на тот свет не один десяток людей, – говорила она, и ее обычно тусклые глаза с желтоватыми белками вдруг загорались тлеющим яростным огоньком. – Они настоящие убийцы. Запомни, Саша, не связывайся с ними, что бы они тебе ни предлагали. Это наверняка будет уголовщина. Они-то выкрутятся, у них везде все схвачено, а ты сядешь, если не ляжешь в могилу!»

Александра не до конца верила в подобную угрозу, но не сомневалась в том, что Маякины – дамы опасные. Сейчас, когда обе подошли к ней почти вплотную и тоже принялись изучать картины, художница украдкой рассматривала их.

Одного роста, с виду одного возраста, почти на одно лицо – их родство было очевидно с первого взгляда. Лет им могло быть как и слегка за сорок, так и сильно под шестьдесят. Внешность словно одна на двоих: встречая их порознь, художница часто не сразу понимала, видит она одну сестру или другую. Одинаковая тонкая белая кожа с едва заметными морщинками, светлые, коротко подстриженные волосы, узкие губы, нетронутые помадой, почти одинаковая, словно форменная, одежда – темные юбки ниже колена, туфли на низких каблуках, закрытые блузки с длинными рукавами. «Монашки! – шипела Эрика, узнавшая, что сестры исправно посещают церковь. – Богу молятся, а сами людей на тот свет отправляют!» Их звали Вера и Надежда. Знакомые, у которых репутация Маякиных не отбила охоту шутить, иногда спрашивали: «А где же Любовь? Ведь должна быть еще и Любовь?» И сестры неизменно смеялись в ответ, и тогда улыбка линяла на лице шутника. В этих скромных женщинах не было с виду ничего пугающего, но смеющиеся они шокировали. Александре как-то случилось перепродавать часы восемнадцатого века. Их украшала фигурка – скелет в обезьяньей маске. Когда часы били, фигурка начинала гримасничать, изображая смех. Нижняя челюсть выдвигалась вперед, демонстрируя ряд редко расставленных зубов. Сделав три резких выпада, челюсть задвигалась обратно, и обезьянья маска вновь обретала непроницаемое выражение. Маякины «веселились» точно с такой же механической приветливостью, ясно давая понять собеседнику, как он ошибся, вздумав с ними шутить.

– Саша, что думаете? – спросила Вера, склоняясь над центральной картиной.

– Впечатляет, – осторожно ответила Александра, предпочитавшая не распылять эмоций перед людьми, которым не доверяла.

– Даже слишком впечатляет, – откликнулась вторая сестра, пренебрежительно поводя плечами. – Уж во всяком случае, простым смертным не по зубам.

– Дорого, очень дорого, – вздохнула Вера.

– Разве они продаются? – не выдержала Александра, которая в принципе не собиралась завязывать разговор с сестрами. – Я думала, просто выставка.

Маякины переглянулись и продемонстрировали краткий приступ веселья. Художница, уже привыкшая к этому зловещему зрелищу, перенесла его спокойно.

– Конечно, продаются! – прошептала Надежда, оглядываясь, словно боясь, что ее подслушают. – Настя с Эрикой из кожи вон лезут, чтобы окрутить важную персону… Только и ждут Воронова, видите, места себе не находят!

– А он что-то не торопится! – также шепотом сообщила Вера. – Будет хорошенький фокус, если он не придет!

– Нас всех позвали только для антуража, – продолжала Надежда, и ее обычно невозмутимое лицо передернула легкая судорога. – Могли бы не стараться. Мы и не стремились сюда попасть. Мы-то кое-что знаем про этих троих, которые еще имеют наглость распускать сплетни про порядочных людей!

– Ужас, что они о нас говорят! – поддержала ее сестра, испытующе оглядывая Александру. – Вас они уже просветили на наш счет? Нет? Удивительно. Всей Москве рассказали, а о вас забыли?

– Вы ведь с ними дружите? – ядовито осведомилась Надежда.

Александра, не ожидавшая такого нападения, смешалась, что-то пробормотала, но тут в дальнем конце зала послышался шум, и сестры, как по команде, обернулись туда.

– Ну вот, Влад его и притащил! – проговорила Надежда, и в ее голосе в равных долях были смешаны пренебрежение и зависть. – Этот тип у здешних барышень на положении лакея.

– Хуже, намного хуже, – шепнула Вера. Сестры и всегда-то разговаривали негромко, а сегодня, будто сговорившись, шептали. – Но мы же с тобой не из тех, кто обливает ближних помоями. Мы лучше промолчим.

– Да, если бы все умели вовремя помолчать, этот мир стал бы намного лучше! – поддакнула Вере Надежда.

Взявшись под руки, сестры двинулись навстречу важному гостю. Поколебавшись, Александра осталась возле полотен. Ей не хотелось лебезить перед «знаменитостью», и она рассудила, что сюда-то Воронов, во всяком случае, обязательно подойдет.

Издалека Степан Ильич выглядел очень солидно. Он напомнил Александре партийных функционеров из ее пионерского детства. Такие дядечки по праздникам приезжали в школу и говорили часовые никчемные речи в пищащий микрофон, пока директорша и военрук, стоявший у флага дружины, поедали высокого гостя преданными взглядами. Детям, выстроенным в каре и мечтающим только о том, чтобы рвануть домой, оставалось тоскливо разглядывать дядечку, в смысл речей которого никто даже не пытался вникнуть. Саша очень завидовала одной девочке из параллельного класса, которая так наловчилась изображать обморок, что ни на одной линейке не страдала дольше получаса. «Полчаса – это уж обязательно надо выстоять, – поучала артистка менее талантливых товарищей. – А то не поверят, что правда плохо стало. Потом все просто – глаза закатываешь, глубоко выдыхаешь и валишься на пол. Главное – колени сгибайте, ниже падать!»

На Степане Ильиче красовался дорогой коричневый костюм «с искрой», золотистый галстук, блестящие ботинки, в которых он по снежной слякоти явно не ступал. Лицо широкое, серое, цвета вареной говядины. Рядом отирался Влад. Прежде Александра не задумывалась о том, что представляет из себя этот мужчина, самый молодой из скандальной троицы. Ему едва исполнилось тридцать, тогда как Эрика и Настя недавно совместно отпраздновали тридцатипятилетие. Сейчас, после реплики одной из сестер Маякиных, Александре вдруг стало ясно, что она и сама всегда считала этого холеного мужчину чем-то вроде лакея.

«Он и в самом деле слишком какой-то услужливый, покладистый, – размышляла она, следя за тем, как Степан Ильич, сопровождаемый хозяевами, направляется к выставленным картинам, прямо к ней. – Никогда не слышала, чтобы он спорил с Настей или с Эрикой. У него будто и характера собственного нет. И его постоянно посылают с какими-то поручениями. Встретить, проводить, сбегать в магазин… Не то он слуга, не то просто приживальщик… Или любовник на содержании, сестрички явно намекали на это».