— Потрясающе, — сказала Шерри. — Значит, договорились. Мы берем тебя на работу.

Ники покачала головой:

— Я не буду на вас работать. Я не преподаю этим летом, так что у меня много свободного времени. Для меня честь сделать что-то для профессора Маккейда. Я приду утром, если вы согласны…

— Нет! — вырвалось у Люка, и они обе недоуменно посмотрели на него. — То есть хорошо. Приступай завтра, но мы все равно заплатим тебе.

Ники улыбнулась Люку.

— Спасибо. Я уже однажды работала на Маккейдов, и меня не смущают условия труда.

Люк бросил на нее негодующий взгляд. Как она посмела напомнить об их юношеских стычках! Может, он и был не прав, но виной тому — его излишняя гордость. Она никогда не знала, почему Люк так обиделся на нее. И почему вслед за, казалось бы, смертельной обидой следовала ослепительная улыбка, а затем и вовсе приглашение разделить его больничную кровать. Ники твердо знала лишь одно: каждый раз, когда она отказывалась, он был вне себя от злости. И тогда становился еще более саркастичным.

Но теперь все изменилось. Они больше не были подростками, а Ники — уже не та неуверенна девушка, которая не может справиться с ситуацией. Ей двадцать девять. В двадцать один год она получила степень доктора. Она уже побывала замужем и развелась с самым неисправимым бабником на планете.

И она знала, что Люк может вскружить ей голову, если она позволит ему.

Но у нее не было никакого желания позволять ему это.

— Черт побери, — пробормотала Ники, нажимая на дверной звонок Маккейдов.

Она сказала Люку, что придет в девять утра, но сейчас было уже четверть десятого. Обычно она никогда не опаздывала. Но заболел ее сосед, и Ники нужно было купить ему продукты, так что сначала она забежала в магазин.

— Ты опоздала, — резко сказал Люк, открыв переднюю дверь.

В обычной ситуации Ники бы извинилась, но перед ней стоял Люк, и она не собиралась вести себя как паинька:

— Тогда, думаю, тебе придется урезать мою оплату.

У Люка хватило такта показать, что он понял ее замечание, — она жертвует своим временем из уважения к его дедушке.

— Можно войти? — спросила Ники. — Или мне воспользоваться черным ходом для прислуги?

— Не будь смешной, — нетерпеливо ответил Люк.

Когда Ники вошла в дом, на ее лице сияла улыбка — на сей раз она не испытывала неловкости.

Широкая, элегантная лестница вела на второй этаж. На стенах были развешаны восточные ковры. Двери и сводчатые проходы, отделанные красным деревом, и выкрашенные светлой краской стены создавали впечатление большого пространства.

Через проход Ники снова увидела профессора Маккейда, который сидел в дальней гостиной. Он не дремал по-стариковски, явно бодрствовал, но казалось, что он смотрит в никуда.

Инстинктивно Ники шагнула к нему, затем резко остановилась и вздохнула. Она никогда не видела более печального человека. Каково это — любить кого-то так сильно, что, когда теряешь любимого, жизнь становится серой и пустой? Страшно пережить подобное. И в то же самое время Ники хотела испытать именно такую любовь — всепоглощающую, удивительную. О такой она только слышала, но никогда и ни у кого не находила, даже у своего отца.

— Думаю, ты захочешь начать на чердаке, — заметил Люк. — Там скопилось много вещей.

— Э-э-э… может, я осмотрюсь для начала? — пробормотала Ники, все еще размышляя о судьбе профессора. Помнил ли он счастливое время, когда его жена была рядом с ним? Ники никогда не говорила на личные темы с Джоном Маккейдом. Но в своих книгах он красноречиво писал о своей жене и ее страсти к садоводству.

— Ну, пойдем, — Люк повел ее по большому дому, указывая на места, где когда-то висели картины. — Мы думаем, что они находятся на чердаке, — объяснил он.

— Как портрет вашей прабабушки?

Люк свирепо посмотрел на Ники. Что она прицепилась к этому проклятому портрету! Вчера вечером в Интернете он поискал сведения об Артуре Метлоке, и то, что он нашел об этом художнике, потрясло его. Картина действительно стоила огромную кучу денег.

Он не разбирался в искусстве, хотя дедушка не раз пробовал заинтересовать внука. И конечно, Люк и не подозревал, что коллекция дедушки может стоить больше пары долларов. Джон Маккейд всегда рассуждал об искусстве в понятиях красоты, а не денежно-кредитных ценностей. Если бы он подкрепил свои уроки долларовыми купюрами, они стали бы более интересными.

— А твои родители уехали во Флориду несколько лет назад, да? — внезапно спросила Ники.

Люк скорчил гримасу. В Дивайне всем было все известно. Именно поэтому он предпочитал анонимность жизни в большом городе.

— Да, но они приезжают время от времени, чтобы присматривать за дедушкой. Тебе нужно что-нибудь, чтобы начать работу?

Ники задумчиво осмотрела холл, где они закончили экскурсию по дому. Созерцательное выражение на ее лице, казалось, отражало больше любопытство, чем попытку собраться с мыслями.

В ней всегда странно сочетались неуверенность в себе и интеллект. На самом деле как-то легко забывалось, какой проницательный ум кроется за ее девичьей стеснительностью. Но даже тогда, в юности, Люк знал, что Ники Йоханссон — потрясающая! Почему же она не уехала из Дивайна в поисках лучшей жизни?

— На самом деле я уезжала на некоторое время, но вернулась, — сказала она, не глядя на него.

Люк вздрогнул, внезапно осознав, что высказал вопрос вслух.

— Я… ммм… думал, ты здесь сойдешь с ума. Дивайн — явно не интеллектуальная столица.

Она пожала плечами.

— Однако колледж здесь превосходный. И потом, я часто путешествую, консультируя музеи. В прошлом году нью-йоркский музей отправил меня, вместе с другими специалистами, в Лондон, чтобы подтвердить подлинность неизвестной картины Рембрандта.

— Но ты живешь здесь. Колледж — всего лишь замкнутый мирок, даже студенты живут в Биардингтоне. Город умирает, и все об этом знают.

Она посмотрела на него, и намек жалости промелькнул в ее васильковых глазах.

— Конечно, я живу здесь, дома, — просто сказала она.

Она живет дома.

Он покачал головой. Для него эти слова были пустым звуком, но ему незачем беспокоиться. Если она хочет похоронить себя в болоте Дивайна, путь хоронит. Слава богу, городок всего в нескольких часах езды на машине от Чикаго, иначе у него были бы проблемы с довольно частыми поездками в штат Иллинойс.

Люк с болью в сердце посмотрел на дедушку, безучастно сидящего на стуле. За весь день Джон Маккейд не делал никаких движений, лишь изредка переставлял стул, словно хотел стряхнуть с себя болезненные воспоминания и печаль.

Люк вздохнул. Они надеялись, что врачи помогут, но безуспешно. Дедушка не мог жить один. Грэмс расстроилась бы, увидев мужа в таком состоянии. Она была так полна жизни и с равной долей энергии занималась и садом, и их многочисленной семьей.