— Всё это очень трогательно, — сказал граф Филипп резким голосом, — но друг мой Рене и месье дю Плесси должны были бы уже находиться на полдороге к Монтобану.

Рене проследовал за Арманом дю Плесси, предварительно поцеловав Валентину, между тем как мадам де Нанкрей и граф де Трем пошли провожать парламентёров до нижних ступеней крыльца, где их ждали лошади.

Кавалер сел в седло, левой рукой обнял шею жены и приложился губами к её лбу. Так они и простояли несколько секунд. Арман дю Плесси, машинально посмотревший на графа Филиппа в эту минуту, заметил, что тот тоже был неподвижен, замерев, словно статуя, перед влюблённой четой.

— Помни, что ты увозишь с собой мою душу, — прошептала Сабина с глазами, затуманенными от слёз.

— Помни, что ты оставляешь у себя мою душу, — отвечал ей муж, пришпорив лошадь, чтобы догнать Армана дю Плесси, который издали уже кланялся хозяйке, пустив своего коня в галоп.

— Удостойте меня неоцененной чести и драгоценной милости проводить вас в гостиную, — сказал граф де Трем Сабине, пытавшейся разглядеть белый шарф Рене в извилистой аллее парка.

Но Сабина, устремив глаза на горизонт, не слышала приглашения графа, который взял её за руку.

— Вернёмся, — продолжал он резким тоном, — вы подвергаете опасности ваше драгоценное здоровье, оставаясь на таком холоде.

Она позволила графу увести себя — его холодные пальцы убедили её, что он прав.

Сабина де Нанкрей обладала величественной красотой одного из тех великолепных итальянских родов, что каким-то чудом продолжают хранить свет своего античного или даже мифологического происхождением. А между тем это была дочь жалкого лангедокского дворянина де Лагравера, которому брачный союз с кавалером Рене, одним из самых бедных владельцев в этих краях, казался особенной милостью провидения.

Когда граф де Трем воротился в гостиную вместе с мадам де Нанкрей, Валентина, закутанная в тёплый капот, спрыгнула со стула и направилась к Норберу, который скромно уходил в противоположную дверь.

— Куда это ты бежишь так скоро? — спросила её мать.

— К Морису... раз месье Филипп остаётся здесь, — решительно отвечала девочка, бросив неприязненный взгляд на друга её отца.

— Дочь моя! — строго сказала Сабина.

— Всё ещё война, розовый бутончик? — сладеньким голоском спросил граф Филипп.

— Вы сами меня не любите, — возразила девочка. — Вы хотите, чтобы я дурно себя вела, для того чтобы меня бранили.

— Валентина, проси прощения у графа за эти слова, — перебила госпожа де Нанкрей, рассердившись.

— Мама... я его боюсь! Когда папа и ты этого не примечаете, он смотрит на тебя, как дьявол на картине, которая висит в капелле, — возразила девочка.

Сабина смутилась на несколько секунд, потом повелительно закричала:

— Норбер, заприте Валентину в её комнату. Вы не увидите ни отца, ни меня до завтрашнего утра, сударыня. Ступайте!

— Позвольте нам прежде помириться, — заговорил граф с принуждённой улыбкой. — Поцелуемся!

— Нет! Нет! — закричала упрямица, вырываясь от графа.

Филипп, однако, схватил Валентину и хотел к ней наклониться, но две крошечные ручки так сильно закрыли ему рот, что сдавили челюсть. Он выпустил девочку из рук не без очевидного движения досады.

— Нет! Нет! — повторяла Валентина, запыхавшись и покраснев от гнева. — И притом его борода запачкала бы мне щёки!

Она протянула к Сабине свои ручки, запачканные краской с усов старого щёголя. Это была капля, переполнившая чашу. Валентина сделала его смешным. То была самая смертельная обида для этого любезника, который уже двадцать пять лет как не хотел стариться. Лицо его позеленело и переполнилось желчью, губы раскрылись и обнаружились острые зубы, он бросил на девочку взгляд ненависти. Мадам де Нанкрей движением руки приказала Норберу унести Валентину.

— У этой проклятой девчонки нет ни одного хорошего качества, ни одного! — повторял граф в слепом гневе, может быть, не сознавая, что он слишком громко выражает свою мысль.

— Почему же вы, двадцатилетний друг моего мужа, так ненавидите нашу дочь? — спросила Сабина кротким, почти жалобным голосом.

Граф смотрел на неё, не говоря ни слова. Она очень страдала от этого взаимного отвращения, которое испытывали друг её мужа и немножко избалованная Валентина, отвращения, всегда проявлявшегося так явно.

— Ах, да отчего же вы ненавидите эту бедную малютку, которую мы всё одно заставим вас полюбить? — повторила она, поднимая свои прекрасные умоляющие глаза на рассвирепевшего щёголя.

Граф Филипп почувствовал нервное напряжение.

— Потому что я вас обожаю! — закричал он, неожиданно упав на колени пред Сабиной. — Потому что этот ребёнок живой и неумолимый образ вашей любви к тому, к кому я ревную самым страшным образом, потому что, если бы я был отцом Валентины, она была бы для меня ангелом, которого я окружил бы на Земле райским счастьем.

Молния, упавшая с безоблачного неба, не более испугала бы госпожу де Нанкрей. Она стояла неподвижно, с расширенными зрачками, онемев от удивления, и думала, что она видит дурной сон, который ей стыдно было понять.

— Я вас люблю первой, последней, единственной любовью всей моей жизни, — продолжал с безумной восторженностью граф Филипп. — Ах, если бы вы знали, как я проклинал себя за то, что прекратил мои прямые отношения с Рене, с тех пор как он удалился в Лангедок! Вместо одного месяца я восемь лет знал бы вас и питал бы к вам чувство, которое делает из меня новое существо, возвращая весь пыл юности.

Он хотел схватить руку госпожи де Нанкрей, ещё не успевшей прийти в себя. Это движение заставило её опомниться. Она с негодованием оттолкнула графа, и её нежный взгляд сменился выражением надменности и презрения, которое заставило графа отступить на шаг.

— Вы друг моего мужа!.. Вы отец семейства!..

Эти слова, сорвавшиеся с её трепещущих губ, заключали в себе всё пренебрежение, которое честная женщина, возмутившись против гнусного обольстителя, могла бы вложить в более длинную и пылкую речь. Они поразили графа де Трема, как пощёчина. Он встал с колен со сверкающими глазами и потемневшим лицом.

— Я друг Рене! — вскричал он, пожимая плечами. — Рене, который вас любит? Полноте! С тех пор как страсть к вам кипит в моей крови, я жажду его крови! Я его ненавижу, ненавижу, слышите ли вы, во сто раз более самого смертельного моего врага! Довольно того, что я должен скрывать мою ревность, притворяться признательным за мнимое великодушие, которое на самом-то деле было законным возвращением моих прав. Ваш муж украл у меня единственное блаженство, непреодолимо влекущее меня, меня, прельстившегося ещё с юных лет. Любовь такого ангела, как вы...

— О, вероломный иуда! — вскричала с ужасом госпожа де Нанкрей. — Пропустите меня, или я прикажу вас выгнать!