Представление в «Фоли-Бержер» закончилось только в полночь, так что Мемфис не удалось попасть в клуб «Алиби» раньше часа ночи. Спатц точно знал последовательность событий: лимузин и водитель, мальчик с ягуаром на поводке, Рауль, маячащий на фоне, как шпион: его руки всегда были рядом с задницей его жены. И сама Мемфис: выше, чем обычные парижанки, стройнее, более подтянутые мышцы под темно-зеленым вельветовым платьем были такими же упругими и гладкими, как и ее большая кошка за спиной. Она остановится в задрапированном дверном проеме, рассматривая толпу: клуб «Алиби» был настоящим boite de nuit[6]. В нем было около десятка столов, поэтому эффект будет впечатляющим. Все обернутся. Все мужчины и женщины встанут и будут аплодировать ей только за один факт ее существования, за дуновение экзотического секса, которое она привнесла в это место, за беспокойную ревность.

Спатц видел все это раньше, месяц за месяцем пребывая в рабстве у Мемфис, продлившемся дольше, как ему казалось, чем любое из его развлечений. Он был доволен тем, что сидел в одиночестве с сигаретой и нетронутой тарелкой устриц непомерно высокой стоимости. За стенами клуба Алиби толпились сотни людей, но только сорок смогут пройти за веревочные ограждения — и только Спатцу выделили отдельный столик в углу по его желанию. Беззаботное покровительство Спатца окупало все счета. Тот факт, что он был немцем и официально считался всеобщим врагом, не принимался во внимание. Его французский был безупречен, и он ни на что не обращал внимания.

Это был широкоплечий, хорошо одетый экземпляр: Ганс Гюнтер фон Динкладж, избалованный сын смешанного происхождения, сын Нижней Саксонии, светловолосый и дьявольски обаятельный. Спатц по-немецки значило «воробей». На первый взгляд это имя ему не подходило, пока кто-то не заметил его привычку бросаться из одной крайности в другую, перепрыгивать с жердочки на жердочку. В течение последних нескольких лет он официально считался дипломатом, сотрудником посольства Германии, но посольство теперь было закрыто из-за войны, и Спатц находился в свободном полете. Он провел зиму в Швейцарии, а потом вернулся обратно в Париж в гости к кузену, жившему в шестнадцатом округе. Он развелся с женой много лет назад по причине несовместимости. Его враги выяснили, что у нее были еврейские предки.

Он не добился ничего значительного в свои сорок пять лет, за исключением отличной игры в поло в Довилле.

Девушка в колготках в сеточку разносила джин, но он предпочитал скотч. Он только что обхватил ладонью толстое стекло бокала, ощущая в руке его приятную тяжесть, как какой-то незнакомый человек скользнул на свободное место рядом с ним.

— Это частный столик.

— Мне плевать, — отрезал человек. — Я охочусь за тобой вот уже несколько часов, Динкладж, тебя поразительно трудно отыскать.

Спатц оценивающе взглянул на него. Нелепый и маленький, с усами, похожими на зубную щетку, по одежде может сойти за служащего высшего звена; влажные и пронзительные глаза шантажиста. Он подумал, что знает имя этого человека.

— Вы Моррис, — заключил он. — Эмери Моррис, я прав? Вы работаете на старика Кромвеля где-то рядом с отелем Ритц.

— «Салливан и Кромвель», — поправил Моррис. — Нью-Йоркская юридическая фирма. Я их партнер.

— Позвоните мне завтра домой. Здесь я делами не занимаюсь.

Эмери Моррис недовольно посмотрел на него.

— Вам придется сделать исключение. Это дело чрезвычайной важности.

Но Спатц не обращал на него внимания. Он поднялся на ноги, его пристальный птичий взгляд был обращен ко входу и к высокой черной богине, появившейся за занавесом.

Приехала Мемфис.

— Какого черта значит, что Жако здесь нет? — она тяжело дышала сквозь свою редкозубую улыбку, натренированную днями и ночами перед огромным позолоченным зеркалом, висевшим в ее салоне на улице Трех Братьев, ее темное лицо терялось в тени. Ее не беспокоило, что кто-то мог увидеть, как она, голая, строит гримасы и вертится перед зеркалом в полный рост и в то время, как Рауль или, может, кто-нибудь другой, наблюдает за ней: «Я всего лишь черная девчонка с холмов Теннеси, я не знаю, как я буду выживать в этом большом белом городе; думаешь, мне стоит надеть белую маску и заставить французов делать, как Мемфис, чтобы все носили белые маски, как будто однажды мы собираемся умереть от голода или холода».

— Я говорил тебе, — ухмыляясь, пробормотал Рауль, но пальцы его рук нервно сжались в карманах. Это была фальшивая зазывная ухмылка человека, который держит все ниточки в своих руках, за исключением Мемфис, хотя он ошибочно полагал, что и ее веревку он тоже держал, но уже очень давно это был не он. «Он не появится, детка. Пойдем отсюда. У меня мурашки по телу от стояния здесь. Нам нужно успеть на поезд».

— Я никуда не еду, — прошептала она, глядя на лысого мужчину, сидевшего в первом ряду, на его глупый, как у ищейки, вид, один из ее обычных клиентов; она полагала, что его звали М. Дюпликс. «Я покажу свое обычное шоу». Она качнула своим высоким телом прямо по направлению к Дюпликсу и погладила его гладкую голову своей рукой в перчатке, напевая вполголоса что-то, чему когда-то давным-давно учила ее мама — славный малыш Иисус, когда же это было? Этим летом Мемфис исполнилось двадцать шесть, и годы остались всего лишь ниткой бус на ее шее. Первый раз она вышла замуж в тринадцать. Побег через шесть месяцев и второе замужество, на этот раз в Чикаго. Танцовщица в Париже в семнадцать. В двадцать — уже звезда, турне по Скандинавии и в Берлине, где вся полиция была мобилизована на ее защиту, дегенератки, какой она тогда была. Последний раз она вышла замуж за человека, который организовывал ее парижское турне и сделал ей имя: Рауль, французский еврей, тридцати девяти лет, с вьющимися черными усами и бесконечными историями о российской аристократии, о тех связях, которые он потерял где-то по дороге. С ее телом и по-детски сладким голосом и его мозгами они много лет во времена Великой депрессии делали деньги из воздуха. Мемфис никогда не покидала шоу. Мемфис никогда не переставала танцевать. В четыре часа она была на балу на Елисейских полях, в «Фоли-Бержер» в десять и в клубе «Алиби» в час ночи, и если она спала, то об этом не знал никто, кроме ее любовников, свернувшись калачиком на дорогих простынях поздним утром. Мемфис зарабатывала пением на ужин себе и Раулю. Рауль владел клубом «Алиби», это было единственное, что держало их вместе, несмотря на бесконечные пререкания из-за денег и незнакомцев, перед которыми Мемфис не могла устоять. Он терпел вереницу ее мужчин из-за денег, которые она ему приносила, и из-за того, что они развлекали ее; Мемфис требовала слишком много внимания для одного мужчины и не могла оставаться одна. Так что в своем роде Рауль тоже не переставал танцевать.

Они оба были чужаками, аутсайдерами, негритянка из Теннеси и еврей, обустраивая свою жизнь в самом шикарном городе мира дерзостью, джазом и прекрасной одеждой. Фашисты любой национальности ненавидели Мемфис и Рауля, ненавидели их импровизации, которые они продавали, словно кокаин, на улицах Монмартра. «Дегенеративная музыка» — так они называли это. — «Союз полуобезьян и евреев, которые дрессируют их для циркового представления». Фашисты ненавидели немца Курта Вейля, ненавидели Ирвинга Берлина и Диззи Гиллеспи и Жозефин Бейкер, и они даже открыли официальную выставку дегенеративной музыки, чтобы доказать это. На обложке каталога был изображен черный трубач-джазист с желтой еврейской звездой на лацкане пиджака. Мемфис вставила страницу со своим именем в рамку и повесила на стене клуба Алиби.